— Ну-ну! — пробормотал смущенный Кастема. — Я не желал никого обидеть. У меня на родине не очень высокую плату за работу называют "убытком хассанеянина". Но если у тебя, друг, и правда всё иначе…
— Злая звезда, мой светлый господин, злая звезда! Нас обманули, рассказав, что здешние вельможные господа превыше всего ценят красоту и роскошь убранства своих скакунов, — грациозным движением руки он указал на разнообразную конскую упряжь, развешенную по стенам, — и богато разукрашенное оружие, достойное славы их предков. Но, увы!
Торговец вздохнул так печально, словно у него сейчас разорвется сердце, и в искреннем порыве прижал раскрытую ладонь к своей груди. Вадан побагровел ещё гуще. Гилл стал прикидывать, хватит ли его мешочка серебра и толики золота, взятых в дорогу, чтобы купить у и вправду бедствующих людей приглянувшийся ему меч. Или хотя бы ножны?… Кастема сокрушенно замолчал, с искренним сочувствием и открытым сердцем глядя в печальные глаза хассанеянина — одновременно предупредительно сжав Гиллу плечо.
Наступила неловкая пауза. Быстро спохватившись, хассанеянин снова стал рассыпать цветистые комплименты своим гостям вперемешку с превознесением достоинств лежавшего на прилавке оружия. В какой-то момент Гилл, начавший уже уставать от этого потока, вдруг насторожился: а кому приятно думать, что его подводят уши — или, хуже того, разум? Он внимательно прислушался к хассе — но тот продолжал говорить именно то, что Гиллу вдруг почудилось.
Торговец предлагал Кастеме драгоценный меч даром. Д а р о м.
— О, сердце подсказывает мне, что мой ничтожный дар столь достойным людям сторицей окупится, и высокие звёзды осветят путь в нашу лавку щедрым и благородным покупателям.
— Прости, друг, я не могу принять от тебя такой дорогой подарок, — Кастема, казалось, был бесконечно расстроен своим отказом.
— О предвестник моей удачи, поверь мне, это ты окажешь мне услугу, согласившись явить миру правду, что не все хассанеяне сребролюбцы, как рисует нас глупая толпа.
— В этом-то ты можешь быть уверен, не платя за правду такой высокой цены. Клянусь, я буду всем рассказывать о щедром даре, который хотел сделать мне уважаемый хассанеянин, — простодушно пообещал чародей.
Гилл был готов поклясться, что по лицу хассанеянина пробежало облачко смущения.
— О, благодарю тебя, — чуть-чуть через силу сказал он, но дальше его речь снова полилась звонко и гладко. — И благодарю хрустальные небеса, пославшие нам таких дорогих гостей, воспоминания о которых будут долго освещать нашу лавку! Да будет ваш путь так легок, как радостно мое сердце в вашем присутствии!
Хассанеянин продолжал петь ещё долго; путники уже далеко отъехали от лавки, а его красивый высокий голос все ещё благословлял и гостей, и дорогу, и погоду, и подковы их коней.
— Ну что? Что ты узнал? — нетерпеливый Гилл заехал вперёд и развернулся почти всем корпусом, чтобы хорошо видеть лицо чародея.
— А ты? — ответил тот вопросом на вопрос.
Гилл тут же вынес свой вердикт:
— Что-то здесь не чисто. Иначе с чего бы это он решил подарить тебе этот меч?
— Хм… Ты думаешь, он не знает, что вчера произошло? И не узнал нас? Хм… Я почти уверен: кто-то из чиновников миссии вчера получил от него пару золотых монет. За рассказ о том, что я интересовался его лавкой. Непосвященному может показаться — пути хассанийских торговцев легки и без ухабов; но не всякий знает, как тщательно они устилают свою дорогу золотом. Или дорогими подарками. Нет, — задумался он, — в этом нет ничего странного. Странно другое. Торговля у них и вправду идёт вяло…
— Да? — теперь задумался Гилл. — Но… мне сейчас кажется, что он был неискренен в своих жалобах.
— Да, конечно, ты прав. Чем громче плачет хассанеянин, тем довольнее он своими делами…
Гилл вспомнил о своём намерении помочь бедному торговцу и покраснел.
— Этот хассанеянин считает, что всё идёт как надо. А вот его компаньон — тот недоволен. Ваданы… им же сегодняшний медяк дороже завтрашнего золотого. Так что, скорее всего, сейчас они торгуют без прибыли. Если вообще торговля идёт. Кому зимой нужны плуги? Но хасса-то доволен, понимаешь? — развёл руками чародей и, помолчав, добавил. — На что он рассчитывает?
Путники уже выехали за массивные каменные стены города и теперь продвигались через предместье, среди халуп бедноты, обнесенных плетнями огородиков, навозных куч и прочего мусора.
— Слушай, а чего ты к ним вообще пристал? — вдруг чего-то осерчал Гилл. — Послушать тебя, так их непонятная торговля хуже грабежа на большой дороге, учиненного самим управляющим провинции!
— Ты в шахматы играешь? — спросил чародей и после утвердительного кивка продолжил. — Там бывает, что пешка… в нужном месте и в нужное время… значит больше, чем половина всей королевской рати.
Не совсем удовлетворённый этим ответом, Гилл замолчал. Ох уж эти шахматисты… На вкус Гилла, эта игра была слишком медленной, что ли. И потому неинтересной. Он вспомнил, с каким удовольствием дед растолковывал ему её правила. "Здесь, как и на поле боя, всадник более сильная фигура, чем пехотинец. Хотя уступает башне". "А жалко, что настоящие башни не могут передвигаться, как шахматные? Представь только, как было бы классно воевать, если бы…". "Ну и фантазёр ты у меня. А вот это королевский советник. Самая сильная фигура!". "Это как ты, дед?". "Не смейся, проказник… Пешки. Ими закрываются все фигуры… и ими же игрок легко жертвует ради своей победы". "А в жизни тоже так?". "Да…". Гилл потянулся рукой к маленькой фигурке. Солдатик обреченно вздохнул, выставил вперёд своё копьецо и, перед тем как послушно шагнуть вперёд, укоризненно оглянулся на Гилла…
— Ты что, совсем не следишь за дорогой? — сердито буркнул чародей.
Гилл невпопад замотал головой и отпустил натянутые до упора поводья, одновременно успокаивая коня. Сердце бешено стучало: в той пешке он вдруг увидел самого себя.
Пешка… Пешка…
Почему он тогда бежал?
Почему сказал те слова?
Пешка?!
Местания встретила путников неприветливо — туманами и моросящим дождем. Почти два дня они спускались по каменистой дороге, в месиве снежной каши, мимо высящегося справа Лысого хребта, громаду которого большей частью не было видно из-за густого тумана. Иногда им вообще приходилось ехать в такой густой, до белизны, мороси, что они различали только неровную дорогу под ногами коней да скалы с редкими кривыми кустами по обочинам.
А когда они, наконец, вырвались из туманного плена, то вместе с ним они позади оставили ещё и зиму. Сквозь бурый наст прошлогодней листвы кое-где из влажной пахучей земли пробивалась первая трава, а по-девичьи стройные деревья, казалось, ждали лишь первого солнечного дня, чтобы из набухших почек на свет божий с неслышным стоном прорвалась нежная клейкая зелень листвы.
Вскоре местность снова резко изменилась: лесочки и рощицы растаяли в необозримой степи, в которой всё чаще стали попадаться небольшие селения в обрамлении садов и виноградников. Горы снова превратились в синюю полоску на горизонте — но теперь уже за спинами путешественников.
Дорога стала заметно многолюднее. В обе стороны постоянно двигались шумные группки праздных путешественников, кавалькады важных господ, конные и пешие отряды солдат, повозки торговцев. Иногда им попадались разноцветные фургончики бродячих артистов, издали заметные от веселого звона колокольчиков и собачьего лая, или одиночки-менестрели. Один из них на некоторое время присоединился к путникам; и эти полдня пения под гитару и декламации наперебой старинных баллад стали для Гилла настоящей отдушиной. Но когда бродяга, весьма довольный полученным "на память" серебром, отправился дальше своей дорогой, Гилл снова захандрил.
После Асберилли начавшая крепнуть дружба вдруг дала трещину. Появившееся у Гилла подозрение хоть и казалось ему слишком нелепым — но всё же он никак не мог от него избавиться. Кастема же произошедшей перемены, похоже, не увидел. С некоторых пор осторожно наблюдавший за ним Гилл заметил, что тот ушёл в какое-то угрюмое молчание и почти не обращает внимания на перипетии их пути. Иногда он, не говоря ни слова, останавливался и разглядывал какую-нибудь деталь местности: стаю воронов, по-хозяйски чувствовавших себя в просторе между небом и землёй; беспокойный рисунок ручья, в котором, как в зеркале, отражался алый закат. В эти минуты Гилл буквально чувствовал исходящую от него тоску и какую-то обречённость — и в ответ молча злился на него, а то и недовольно бурчал.