Сено, всхлипывая, искал камень, чтобы ударить моего дядю, и отходил в поисках камня всё дальше, потом, наконец, нашёл этот требуемый камень и стал его выдирать из земли — камень не давался. Сено сел возле камня на землю и стал ругаться.

— Не ругайся, — сказал мой Младший дядя, и Сено сразу же заткнулся. И тут мы все поняли, что рука у моего Младшего дяди тяжёлая.

А Сено смотрел красными вытаращенными глазами на моего Младшего дядю, потом вдруг задал глупый вопрос, удививший всех нас:

— А что, и по шее получить, и ругаться не иметь права?

— Ругаться можешь, но смотри — всыплю по-настоящему.

— А я убегу, — сказал Сено.

— Это другой вопрос, — улыбнулся мой дядя.

— Что, не смогу, думаешь?

— Сможешь. — Мой Младший дядя переступил с ноги на ногу, а Сено вскочил как ужаленный. Вскочил как ужаленный, выругался и почесал. Потом остановился, снова выругался и снова почесал.

И так он и бежал, ругаясь и оборачиваясь, и все ученики смеялись ему вслед. Директор тоже смеялся, потом позвал:

— Эй, парень, возьми свою Макарову, слышишь?..

Сено встал на холме и громко, громко выругался с бугра в сторону Макаровой, школы и её директора.

Он выругался, этот глупец, по-настоящему выругался, и это уже стоило того, чтобы гордиться, потому что одной ногой он ещё в школе и мы почти его ровесники, мы почти несведущие, кто такая Макарова, а он уже достиг её отрицания — тут было чем гордиться. Я умирал от зависти, но мой Младший дядя, потоптавшись на месте, метнулся вдруг к Сено.

— Что я такого сделал, что я сделал, что сделал? — Сено, сжавшись, как кролик, стоял с поднятыми кулачками, потом вдруг сообразил, что нет, тут так просто не отделаешься, и припустил.

— Рафик!.. Рафик…

Мой Младший дядя бежал через картофельное поле, а Сено уже перемахивал через какой-то плетень в селе. Сено уже был по другую сторону оврага — мой Младший дядя перепрыгивал через плетень. Спустя порядочное время, когда мой дядя был по ту сторону большого оврага, а Сено стоял на вершине холма, плетень рухнул.

— Рафик, честное слово, позвоню сейчас в райцентр, милицию вызову! Рафик, честное партийное! — кричал директор.

Кто-то пробил конец перемены, и нам было в высшей степени трудно высидеть урок химии. И нашей учительнице химии тоже было в высшей степени трудно высидеть этот урок, ещё часом увеличивающий степень её невежества и беспомощности. Вот если бы её директор муж сумел сделать так, чтобы и зарплату она получала, и уроков не проводила. Она ненавидела нас, и мы ненавидели её, потому что понимали, что каждый такой урок этой толстухи портит нам что-то очень важное в нашем будущем. Где-то примерно посредине урока в наставшем на минуту молчании мы услышали шум женских голосов на улице и лай собак. Мы повскакали с мест, высыпали из класса и бросились к картофельному полю. Перемахнули через обвалившийся плетень, спустились в овраг, поднялись на холм и в соседнем овраге увидели склонившихся и хлопотавших вокруг Сено женщин, а мой Младший дядя медленным шагом направлялся к лесу. Его широкая спина то показывалась между кустарников, то пряталась за деревьями и была безучастна к поднятой женщинами возне.

«Поглядите на этого тбилисца, поехал в Тбилиси, людей научился убивать», — по очереди повторяли все женщины. И правильно делали — мой Младший дядя не желал замечать ни одной женщины в селе, а женщины были. Они зажигали огонь в очаге, тушили его, тесто месили, детей рожали, стирали, варили. Подумаешь, Тбилиси! Упёрся в свой Тбилиси.

Мысленно Сено разделывал я, и загордившимся тбилисцем тоже был я, я попал в село случайно, со мной никакой связи не имели мой небритый отец, мой грубый Старший дядя, председатель колхоза, которому казалось, что он представитель вселенной в этом маленьком селе, директор школы, который, зная про трудности большого мира, предпочёл устроить свою жизнь подальше от него, но, помня про его блага, по возможности создал их для себя в селе. Я в те дни написал пьесу, и эта пьеса ещё больше, чем их ордена и голубые балконные перила, в ещё большей степени была данью уважения к большому миру. А председатель про пьесу говорил «пейса». И кажется, директор школы тоже так говорил.

В том лесу, в котором скрылся мой Младший дядя, ещё через один овраг и один пригорок начиналась колючая проволока. Там когда-то охотился кавказский наместник. Из самого Тбилиси добрался сюда на охоту наместник русского царя на Кавказе Воронцов-Дашков. Так говорили. Кто-то один сказал вначале, и теперь все повторяли, потому что не хотелось ведь быть обделёнными к звучным именам и обсыпанным золотом залам. Да. А когда-нибудь отдыхать и охотиться сюда приеду я. И совсем как Воронцов-Дашков спрошу у кого-нибудь безразлично, как поживает директор школы, и спрошу у председателя лениво и скучая: «Что нового?» И спрошу у отца: «Чем могу помочь?» И, подозвав свою городскую охотничью собаку, скажу ей: «Спокойно, Рекс».

— Рафи-ик!.. Ра-фик!..

Был прозрачный сентябрьский день. Ах не было бы никого! Не было бы никого — растянулся бы сейчас на земле и умер. Где-то над головой расплавлялось солнце, и всё под этим солнцем казалось исполненным глубочайшего смысла и печали. И кто это придумал эту борьбу за хлеб? И почему это человек не может взять и расслабить свои нервы? И как это получается, что мир, который должен бы походить на молчаливый лес, делается вдруг псарней. Тебе в Тбилиси надо — пожалуйста, езжай себе на здоровье. А тебе не нравится актриса — на здоровье, ругайся сколько влезет.

— Это что за мир такой! — сказал я Младшему своему дяде.

— Уроки кончились? — спросил он. Он лежал на земле, голоса села не доносились сюда, и наше пребывание здесь, казалось, шло издревле, со времён наших предков.

Я растянулся рядом с ним, совсем как он, лёг, и рост мой, наверное, тоже был как его, и моя широкая спина тоже, должно быть, походила на его спину. И я сказал ему его металлическим голосом:

— Чтоб эти уроки…

Под носом у меня благоухала земля, тихо было, и в тишине, а может, в моей памяти еле слышно гудели телеграфные столбы. По правде говоря, земля была сырая, лежать на земле было холодно. Мне не хотелось лежать так, и мне бы хотелось, чтобы я не выругался за минуту до этого и не чувствовал бы теперь на своём затылке тяжёлого взгляда моего Младшего дяди.