— Бывай здоровой, Аннушка…
— Да ты что? — приподнялась она с постели, испуганными глазами посмотрела на Акинфия.
— Чусовая, стало быть, трогается. Да…
Он вскочил и, стуча подкованными сапогами, выбежал из хатенки. Она бросилась к окну.
Над лесом рванулось ярко-зеленое зарево и угасло. Раз за разом ударили и прогремели раскаты грома. При свете молнии увидела Аннушка: по лесной дороге мчался темный всадник, конская грива метнулась под ветром, и конь голосисто заржал.
Конский топот стихал под шумом ливня.
Кержачка ткнулась лицом в подоконник и горько заплакала.
Акинфий прискакал к пристани на рассвете. На берегу толпился народ, ночью огромный вал покрушил льды. Теперь Чусовая вздулась, пенилась, с ревом рвала ледяные крыги; они налезали одна на другую, скрежетали. По небу плыли низкие серые тучи.
Струги стояли в затоне наготове. Навстречу Акинфию прискакал Мосолов; его бычья шея была темна от весеннего загара.
— Заиграла река-то! — закричал приказчик.
— Сам вижу. — Акинфий хлестнул по коню и поскакал к стругам.
На стругах суетились бурлаки, у поносных сидели по два десятка молодцов и выжидали сигнала. Завидев хозяина, народ засуетился пуще, многие поснимали шапки. Подъехав к реке, Демидов соскочил с коня и отдал поводья Мосолову:
— В Невьянск! Да за народом смотри; за хозяина оставляю.
Мосолов сидел на коне грузно, уверенно ответил:
— Плыви смело, Никитич. За делом догляжу по-хозяйски…
Акинфий поднялся на первый струг. У потесных стали рулевые.
К полудню река на вспененных волнах пронесла льды, воды очистились. Серые тучи поредели. Акинфий взмахнул шапкой. На берегу у леса ахнула пушка; за рекой отозвались дали. Акинфий крикнул:
— Отдавай снасть!
Подобрали пеньковый канат; освобожденная барка тихо тронулась. Бурлаки хватились за потесы и повернули барку в течение.
Плавным полукругом барка прошла поперек реки, попала в стремнину и понеслась вперед. От пристани один за другим отплывали демидовские струги…
Народ позади отставал, уходил в туман.
Свежий ветер разогнал тучи, выглянуло солнце, озолотило лес и поля. Мимо барок бежали горы, кедры, редкие починки и сельбища. Хмурые ели, скалы. Мимо, мимо! Река ревет, как разъяренный зверь. Плечистые рулевые, пружиня крепкие мускулы, надрывались, борясь с бушующей стремниной.
Акинфий стоял на носу баржи, глядел вперед, навстречу с грохотом приближались скалы — «бойцы».
— Берегись! — закричал Акинфий…
Серый камень тяжелой громадой перегородил стремнину, и вода с плеском и грохотом билась буруном…
Плыли…
Мимо пронеслись Чусовые Городки, рубленные Строгановыми. На бревенчатых башнях темными жерлами грозили древние пушки.
Пронеслись мимо «бойцов»; народ суетился, опасались: вот-вот струг стрелой ударится о серый камень, разобьется вдребезги, и бурун унесет его на дно. Акинфий молча сжимал челюсти и зорко глядел на скалы; сердце было твердо, и он не ощущал страха. Позади плыли шестьдесят стругов, груженных железной кладью.
Приказчики из сил выбивались, знали: упустишь барку — убьет Демидов.
Оно так и вышло: под Разбойником один из стругов нанесло на каменную грудь, завертело, качнуло, и груженный железом струг пошел на дно. С тяжелой кладью пошли на дно и бурлаки. Семеро бросились вплавь, но стремнина захлестнула отважных. Только двое добрались до берега, отлежались и сбежали в лес.
В устье Чусовой струги стали на якорь. Дознался Акинфий о беде под Разбойником, потемнел:
— Сбегли? Их счастье: подохли бы под плетью.
Поднял серые глаза на приказчика и наказал строго:
— Согнать народ с деревень и со дна добыть железо. Государеву добру не гибнуть в омуте…
Струги отплыли дальше…
По вешней воде сплыл Акинфий Демидов к Волге-реке. Вверх по Волге до Нижнего Новгорода и далее по Оке струги тянули бечевой. Шли бурлаки, впряженные в лямку, с малыми роздыхами. Надо было торопиться, пока в верховьях не спала вода.
Пели горюны унылые песни в трудовой шаг; на перекатах, случалось, баржа садилась — с уханьем, надрываясь, снимали и тащили дальше. Вечерами на бережку жгли костры, обогревались; спина бурлацкая гудела от лямки.
Спустя несколько недель Акинфий Демидов сплавил военные припасы в Москву и сдал в Пушечном приказе, а сам выехал в Санкт-Питербурх…
Приехал Акинфий Демидов, когда бате на Мойке-реке отвели немалый участок землицы и сам государь велел Демидовым строиться.
— Эх, и не ко времени это подошло, — жаловался Никита сыну. — И без того рабочих рук великая недостача…
Акинфий Никитич добрался до санкт-питербурхского губернатора Александра Даниловича Меншикова. Тот сразу признал туляка:
— А, кузнец! К добру ты, молодец, пожаловал. Хоромы возводить надо…
Меншиков был все так же строен, румян и ловок, только появилась важная осанка, да Преображенский мундир сменил он на бархатный камзол со звездой. В обращении с Демидовыми остался прост.
Пробовал Акинфий отнекиваться от стройки хлопотами по государеву делу, но губернатор не унялся:
— А ты там успевай, да и тут не зевай! Строй!
Так и не договорился Акинфий об отсрочке; вместе с батей они обдумывали, как бы урвать у губернатора рабочих рук да сманить на Каменный Пояс иноземных мастеров, могущих лить пушки…
Губернатор меж тем проявлял необыкновенную ретивость — каждый день его можно было встретить на стройке то в крепости, то в гавани, то на каналах, где рубили мосты. Вставал Меншиков с зарей, был бодр, энергичен и всюду поспевал.
Демидовы восхищались:
— Вот господь бог царю работничка послал!
Царь Петр Алексеевич снова отбыл в Ладогу — спускать на воду вновь отстроенные фрегаты…
6
По-прежнему в кромешной тьме работали рудокопщики. Сенька Сокол оброс бородой, цепи натерли язвы, тело отощало, и проступали угловатые кости. Только глаза Сокола остались большими и яркими, горели непримиримой ненавистью. Кержак утихомирился, но и на него порой внезапно нападала ярость; тогда он крепкими руками рвал железо, но кандалы не поддавались.
Из-за плохих крепей нередко были обвалы, засыпало людей. Погиб подземный кузнец дед Поруха, и с новой партией кабальных ковать их к тачкам спустился тульский кузнец Еремка. У Еремки озорные глаза, шапка набекрень, покрутил русой бороденкой, сплюнул:
— Ай да Демидов, загодя у сатаны преисподнюю выпросил. Не кум ли подчас он ему?
Доглядчик ткнул Еремку в бок:
— Ты дело делай, а язык за зубами придерживай, а то самого к тачке прикуют.
— Эхма, подходи, народ крещеный, обвенчаю с каторжной! — Еремка взялся за молот и стал приковывать кабальных к тачкам.
Лежа в забое, Сенька Сокол по голосу узнал веселого хлопотуна Еремку. Сокол поднялся, сгибаясь и волоча тачку, пошел на тусклый огонек в штольне.
Еремка приковал последнего, поднял голову; струхнул. В него уставилась лохматая борода. На черном лице горели воспаленные глаза. Человек, согнувшись, держал в руках кайло и тяжело хрипел.
— Ой, леший! Осподи Исусе!..
— Еремка, аль не признал?
Тульский кузнец изумился:
— Ну, и по имени кличет. Во бес!
Сенька двинулся вперед, кандалы звякнули, отбросил тачку. Еремка напряженно, с опаской вглядывался в рудокопщика, и вдруг лицо его просияло:
— Ой, Сокол, ой, певун мой!
Они обрадованно глядели друг на друга. О чем говорить, когда доглядчик рядом вертится, кричит Еремке:
— Отковал свое, иди к бадье!
Еремка на ходу спросил:
— Как-то жизнь?
— Сам видишь. — Голос у Сеньки хриплый, оскудел.
Еремка приостановился, огляделся, сильно дохнул, и светильник погас; сразу сдавила черная тьма. Кузнец схватил Сокола за руку:
— Демиды отбыли на Москву, чуешь?