- Нет, мой друг, если мы станем прибегать к одним средствам человеческим. Послушай, Александр, вчера я был у Якова Сергеевича Луцкого, который, мимоходом сказал, очень жалеет, что давно с тобою не виделся. У нас зашла речь о французской революции. Надобно было видеть, с каким душевным сокрушением он говорил об этом ужасном событии, превратившем целое государство в одно обширное лобное место, на котором, для потехи беснующейся толпы, лилась беспрерывно кровь человеческая. "И вот следствие, говорил Луцкий, - этих философических теорий, этой красноречивой болтовни новейших софистов, которые так явно подтвердили своим примером, что мудрость человеческая есть безумие перед господом". "Бумага все терпит" - есть русская пословица. Пишите что хотите, и будьте уверены, что нет такой безумной мысли, такой нелепой выдумки, которая не нашла бы покровителей и защитников, умейте только льстить страстям легковерной толпы, и она тотчас поверит, что вы действуете в ее пользу. Вот, например, кто более французских писателей XVIII столетия толковал о том, чтоб улучшить положение человека, и что было последствием их беспрерывных выходок против духовной и гражданской власти, неравенства состояний и наследственных прав? Всеобщее волнение умов, безверие, междоусобная война и смесь буйного безначалия с кровавым деспотизмом диктаторов, из которых каждый годился бы в наставники Нерону. Кто более французских философов писал об этом равенстве состояний, о котором они и до сих пор еще хло почут, и к чему ведут все их теории? Думая посредством одной земной мудрости достигнуть до этой утопии, они отстраняют религию. Безумцы! Да разве они не видят, что без веры в Спасителя это невозможно, что одна только она может усмирять наши страсти и делать нас способными ко всем пожертвованиям. Какой закон заставит скупого рас статься добровольно с его богатством? И тот же самый скупец, когда перст божий коснется души его, рассыплет свое золото, раздаст его с радостью бедным и пойдет вослед Христу, поправ ногами своего земного идола. Всеобщий мир, братство народов, истребление нищеты - да! все эти мечты могут осуществиться только тогда, когда наступит на земле царство божие, когда будет "Единый пастырь и единое стадо". Итак, господа преобразователи, сделайтесь прежде христианами, проповедуйте не возмутительные правила, не позорный бунт, не восстание против законных властей, поставленных самим господом, не насильственные меры, которые влекут за собою одни бедствия - нет! старайтесь разливать основанное на истинной вере просвещение, проповедуйте слово божие, и если не вы, так потомки ваши достигнут до этой высокой цели, до этого всемирного просвещения, которое тогда будет не бедствием, а величай шим благом для всех людей. Но вот, кажется, совсем прочистилось, - продолжал Закамский, вынимая свои часы, ого! Ровно час. Ну, Александр, нам придется ехать рысью, а не то мы к обеду не поспеем. Мы встали и подошли к прилавку, чтоб расплатиться. Пока харчевник преважно выкладывал на счетах, сколько следует нам сдачи с серебряного рубля, я вслушался в разговор пьяных разночинцев, сидевших за особым столом. Тот, который походил на подьячего, рассуждал о чем-то вполголоса с своим соседом, краснорожим мещанином в изорванной венгерке.

- Да будь покоен, Иван Потапыч! - говорил он. - Мы твое делишко свахляем. Ведь ты не дал расписки в получении - так поплатится и в другой раз! В совестный суд не пойдем - нет, шутишь! Формой суда, любезный, формой суда!.. Не бойсь! Уж я тебе настрочу просьбишку! Такой вверну крючок, что вышереченная вдовица заплатит проценты и рекамбии, а как подмажем, так одних проторей и убытков начтем больше капитальной суммы. Ну что, так ли, любезнейший!

- Ай да Архип Федотыч! Что и говорить, заноза! Делец!

- То-то же!.. Да что ты, Иван Потапыч, скупишься? Полпива да полпива! Эка невидаль! Ты, любезный, уважь бутылочкой донского!

- Да донское-то кусается, Архип Федотыч! Я уж и так полтинник прогулял!

- Так что ж? Добей до целкового, да и концы в воду!

- Ну, так и быть, была не была!.. Гей! Бутылку цим лянского!

- Что брат, Александр! - сказал Закамский, выходя вместе со мною из харчевни. - Что ты скажешь об этих гу ляках? Ведь они гораздо просвещеннее мужиков, и грамоту знают, и бороды бреют, и пьют виноградное вино...

- Да разве это просвещенье?

- А ты думаешь, что парижская чернь знает математику и читает Гомера? - сказал Закамский, садясь на лошадь. Что, готов? - продолжал он, подбирая поводья. - Ну, Александр, смотри не отставай; слушай команды: с места марш!

V

ВЕСЬМА ОБЫКНОВЕННЫЙ СЛУЧАЙ,

ИЛИ СЛЕДСТВИЯ ПЛАТОНИЧЕСКОЙ ЛЮБВИ

Мы проехали верст семь менее в полчаса. Мне редко случалось ездить верхом, а без большой привычки далеко рысью не уедешь. На восьмой версте я начал осаживать мою лошадь и отстал от Закамского, который был отличный ездок и не знал устали.

- Эге! Александр, ты стал оттягивать! - закричал За камский. - Плохой же, брат, ты кавалерист!

- Погоди, - сказал я, - дай дух перевести!

- Что, любезный, задохся на восьмой версте!

- Да помилуй, Закамский, если ты это называешь про гулкою...

- Ну, ну! Хорошо! Поедем маленькой рысцою.

- Эх, братец, все рысью да рысью! Посмотри, как погода разгулялась, какой приятный воздух, какие прелестные места! Да позволь мне ими полюбоваться: поедем шагом.

- Пожалуй! Только мы опоздаем к обеду.

- Успеем: ведь всего осталось версты четыре. Мы взъехали на небольшой пригорок.

- Посмотри, Александр, - сказал Закамский, - кто это несется к нам навстречу - - видишь? Осмериком в карете?.. Фу, батюшки! Уж не бьют ли лошади?

- Нет, нет!.. Вон спускают потихоньку на мостик... Ну!.. Как опять погнали!

- Постой-ка, постой! - прервал Закамский. - Да это, кажется, экипаж Днепровского?

- Неужели? - Да, да! Мне помнится, у него есть точно такая карета

- А вот увидим.

Мы поравнялись с экипажем: в нем сидел закутанный в широкий плащ мужчина, который, увидев нас, прижался в угол кареты и надернул на глаза свою шляпу. Он сделал это так скоро, что мы не успели рассмотреть его в лицо, между тем карета промчалась мимо.

- Ну, как хочешь, Александр, а это точно Алексей Семенович, - сказал Закамский.