М.Н. ЗАГОСКИН

Искуситель

Часть третья

МАСКАРАД

На другой день я проснулся или, лучше сказать, очнулся часу в двенадцатом. Голова моя была тяжела как свинец. Сначала я не мог ничего порядком припомнить: мне все казалось, что я видел какой-то беспутный сон, в котором не было никакой связи, но мой слуга, которого я кликнул, вывел меня тотчас из заблуждения.

- Где это, сударь, - спросил Егор, - вы изволили так подгулять?

- Где? Как где? Да разве я где-нибудь был?

- Эге, барин, как память-то вам отшибло! Да вас вчера гораздо за полночь привезли откудова-то в карете. Ну, Александр Михайлович, вы, видно, изволили хлебнуть понашему!

- Что ты врешь, дурак!.. Однако ж постой!.. В самом деле... Ведь я был вчера у барона?.. Так точно!.. Я пил шампанское...

- Ну вот, изволите видеть!

- Постой, постой!.. Мамзель Виржини... синьора Карини...

- Что такое, сударь?..

- Луцкий... похороны... фон Нейгоф в цыганском платье... что это такое?..

- Не выпить ли вам водицы? - шепнул Егор, покачивая головой.

- Здравствуй, Александр! - сказал Закамский, входя в комнату. - Что это?.. В постели?.. Ты болен?..

- Да! У меня очень болит голова, - отвечал я, надевая мой халат и туфли. - Я вчера поздно приехал домой, за ужином пил это проклятое шампанское...

- Где?

- У барона Брокена.

- Скажи, пожалуйста, откуда выкопал ты этого барона? - Я с ним познакомился несколько дней тому назад. - Кто он такой? - Кажется, богатый человек, он путешествует по всей Европе и, может быть, долго проживет у нас в Москве. - А что у него вчера был за праздник? - Так, вечер. Пели цыгане, играли в карты, ужинали... - Да кто ж у него была? - Почти все иностранцы. - А иностранок не было? - спросил с улыбкою Закамский. - Как же! Две дамы: одна итальянка, другая француженка, и обе прелесть! - Право! Так тебе было весело?

- Да, конечно, сначала, но под конец я был в каком-то чаду, бредил, как в горячке, и видел такие странные вещи...

- Что такое?

- Да как бы тебе сказать? В комнате хохот, песни, цыгане, а на улице похороны, на небе какой-то фейерверк... В комнате за мной ухаживали две прекрасные женщины, а на улице, против окна, стоял Яков Сергеевич Луцкий, делал мне знаки, манил к себе... И все это я видел - точно видел.

- А много ли ты выпил рюмок вина?

- Право, не помню.

- Вот то-то и есть! Кто пьет без счету, так тому и бог весть что покажется.

- Да это еще не все. Представь себе: ведь наш прия тель, Нейгоф, мастерски пляшет по-цыгански.

- Что, что?

- Да! Он вчера и пел и плясал вместе с цыганами.

- Вчера? В котором часу?

- Часу в первом ночи.

- Ну, Александр, видно же, ты порядком нарезался! Да знаешь ли, что бедняжка Нейгоф очень болен? Я вчера про сидел у него большую часть ночи, и с ним именно в первом часу сделался такой сильный и продолжительный обморок, что я ужасно испугался - ну точно мертвый! Теперь, слава богу, ему лучше. Да что это, Александр? Ты, кажется, вовсе пить не охотник, а такие диковинки мерещатся только записным пьяницам с перепою. Наш важный и ученый магистр плясал по-цыгански!.. Ну, душенька, ты решительно был пьян.

- Я и сам начинаю то же думать, - сказал я, потирая себе голову, - я могу тебя уверить, что это в первый и по следний раз.

- Послушай, Александр, - сказал Закамский, помолчав несколько времени, - ты не ребенок, а я не старик, так мне читать мораль вовсе некстати, а воля твоя, этот барон мне что-то больно не нравится. Он умен, очень умен, но его образ мыслей, его правила...

- Не беспокойся, мой друг, он не развратит меня.

- Дай-то бог!

- Скажи мне, Василий Дмитрич, давно ли ты видел Днепровских.

- А, кстати! Алексей Семенович о тебе спрашивал, а жена его препоручила мне просить тебя сегодня на вечер.

- Сегодня я никуда не пойду: я нездоров.

- Полно нежиться, Александр! Ну, что за важность голова болит! Приезжай сегодня к Днепровским. Знаешь ли что? Ты очень понравился и мужу и жене, а особливо жене... Да не красней: тут нет еще ничего дурного. Она поговорит с тобой о луне, о милой природе, ты прочтешь ей "Бедную Лизу". "Наталью, боярскую дочь", быть может, поплачете вместе, да тем дело и кончится. Я хорошо знаю Днепровскую: она немного ветрена, любит помечтать, слетать воображением в туманную область небытия, посантиментальничать, поговорить о какой-то неземной любви, но уж, конечно, никто на свете, даже любая московская старушка, не найдет ничего сказать дурного об ее поведении, и поверь мне, если ты желаешь сохранить дружбу Надины, то советую тебе не пускаться с нею в любовные изъяснения. Тут я вспомнил о письме, которое показывал мне барон, и невольно улыбнулся.

- Ого! - сказал Закамский. - Какая самодовольная улыбка! Да ты решительно смотришь победителем. Видишь, какой Пигмалион!.. Сколько людей старались напрасно ожи вить эту прекрасную статую, а он, как Цезарь, пришел, увидел, победил!.. Ну, брат Александр, заранее поздравляю тебя с носом! Я любил Машеньку, а Днепровская мне только нравилась, но самолюбие... Ох, это самолюбие!.. Посмотришь: человек сходит с ума от женщины, забывает все приличия, делает тысячу дурачеств, губит свою будущность, теряет друзей, идет стреляться за эту женщину на двух шагах одним словом, все приносит ей в жертву, и вы думаете, что он страстно ее любит?.. О, нет! Он не хочет только, чтоб она любила другого, для него нестерпима мысль, что этот другой может сказать: "Она оставила его для меня". Если б эта женщина умерла, то, быть может, он не вздохнул бы о ней ни разу, но она изменила, то есть предпочла ему друго го, и он, в минуту бешенства, готов решиться на все. На смешки Закамского расшевелили во мне это демонское самолюбие. Остаться с носом - мне!.. Когда из одного великодушия я отвергаю любовь, которую мне так явно предла гают... Ах, черт возьми!.. Это обидно!.. Так я же докажу Закамскому, что если многие из его приятелей и, может быть, он сам, остались с носом, то уж, конечно, я не прибавлю числа этих забракованных волокит... Сначала докажу ему это, а после... ну, разумеется, уеду из Москвы, женюсь на моей невесте... Да, да!.. Несколько месяцев Надине, а потом всю жизнь Машеньке, всю до самой смерти! Прощаясь с моим приятелем, я почти дал слово, что мы вечером увидимся у Днепровских. Весь этот день я пробыл дома. Часу в седьмом вечера, в то время, как я сбирался уже ехать, мой слуга подал мне письмо: оно было от Машеньки. Когда я увидел почерк этой милой руки, сердце мое забилось от радости, я забыл все и пленительную улыбку Надины, и ее черные пламенные глаза, встревоженное самолюбие замолкло в душе моей, в ней воскресло и оживилось все прошедшее. В этом почти детском письме не было ни сантиментальных фраз, ни проникнутых сильным чувством слов, которые жгут бумагу. С первых строк можно было отгадать, что моя невеста не читала "Новой Элоизы", она не описывала мне любви своей, но зато каждое слово в письме ее дышало любовью, в каждом слове, как в зеркале, отражалась ее чистая, небесная душа. Машенька рассказывала мне о своих занятиях, о том, как они праздновали день моего рождения, как служили молебен. "Ах, братец! - говорила она. - Как мне было тяжело не плакать во время молебна! Но я боялась огорчить маменьку и молилась за тебя богу, как за чужого, но зато уж после!.." Я прочел несколько раз сряду это письмо, я целовал его, прижимал к сердцу и кончил тем, что отправился, но только не к Днепровским, а к Якову Сергеевичу Луцкому, у которого я давно уже не был. Он принял меня с обыкновенным своим радушием, и хотя беседы его вовсе не походили на забавную болтовню князя Двинского, а и того менее на философические разговоры и резкие суждения барона Брокена, но я не видел, как прошел весь вечер. Его светлая, исполненная библейской простоты речь, его кротость, ласковый прием и даже этот смиренный приют - простой, но чистый и веселый его домик, все вливало какую-то неизъяснимую отраду в мою душу. Казалось, она отдыхала от всех житейских сует и утомительных забав света - ей было так легко! О, как свободно дышишь под кровлей истинного христианина! Кажется, будто б целая атмосфера мира и спокойствия тебя окружает. Порок прилипчив, но и добродетель передается душе человека, когда он не бежит от нее, как от заразы. Всякий раз после беседы моей с Луцким я чувствовал себя добрее и моя привязанность к невесте увеличивалась, его дружба и любовь к Машеньке, эти два ангела-хранителя моей юности, спасли меня от гибели. Я приехал домой часу в одиннадцатом ночи, прочел еще раз письмо Машеньки и заснул самым тихим и спокойным сном. Прошло недели две, в которые я ни разу не был у Дне провских. Барон заезжал ко мне почти каждый день, он звал меня опять на вечер, но я отделался вежливым образом, несмотря на то что мне иногда очень хотелось увидеть и мамзель Виржини, и синьору Карини, с которыми я нигде не мог повстречаться. Казалось, барон дал себе слово очаро вать меня своей любезностью и умом, каждый день я открывал в нем новые достоинства. Этот чудный человек был в одно и то же время поэт и ученый, какие встречаются очень редко, играл с неподражаемым искусством на скрипке и рисовал, как отличный художник. В течение этих двух недель он успел так со мною сблизиться, что мы уж говорили друг другу ты, и как будто бы век были знакомы. Несколько раз он заговаривал со мною о Днепровской, смеялся над моей жестокостью и спрашивал шутя: скоро ли проглянет на небе звезда бедной Надины? Наконец сам Днепровский заехал ко мне, чтоб узнать, для чего я их покинул. Я оправдывал себя нездоровьем, службою, обещал загладить свою вину и продолжал по-прежнему к ним не ездить. .Однажды барону совсем было удалось свести меня с Надивою. Мы гуляли с ним по Тверскому бульвару, день вышел ясный, и хотя мы дышали вовсе не летним воздухом и солнце уж плохо грело, но весь бульвар был усыпан народом, перед нами шли две дамы в белых атласных дулъетах.