– Ты это вот чего…– сказал Чонкин и, покраснев от натуги, замолчал, не зная,нкак дальше вести разговор.

– Понятно,– сказал председатель, не дождавшись продолжения.– Ты, Ваня, не волнуйся, а выкладывай по порядку, зачем пришел. Курить хочешь?– председатель пододвинул к нему папиросы Казбек (Дели давно не курил).

– Не хочу,– сказал Чонкин, но папиросу взял. Он поджег ее со стороны мундштука, бросил на пол и растоптал каблуком.

– Ты это вот чего…– начал опять Чонкин и вдруг решительно, со стуком поставил флягу перед Голубевым.– Пить будешь?

Председатель посмотрел на флягу и облизнулся. Недоверчиво посмотрел на Чонкина.

– А ты это по-товарищески или в виде взятки?

– В виде взятки,– подтвердил Чонкин.

– Тогда не надо.– Иван Тимофеевич осторожно подвинул флягу назад к Чонкину.

– Ну, не надо,– так не надо,– легко согласился Чонкин, взял флягу и поднялся.

– Погоди,– забеспокоился председатель.– А вдруг у тебя такое дело, что его можно решить и так. Тогда выпить мы сможем не в виде взятки, а по-товарищески. Как ты считаешь?

Чонкин поставил флягу на стол и подвинул к председателю.

– Пей,– сказал он.

– А ты?

– Нальешь, и я выпью.

Спустя полчаса, когда содержимое фляги резко уменьшилось, Голубев и Чонкин были уже закадычными друзьями, курили папиросы Казбек, и председатель задушевно жаловался на свои обстоятельства.

– Раньше, Ваня, было трудно,– говорил он,– а теперь и подавно. Мужиков забралипна фронт. Остались одни бабы. Конечно, баба тоже большая сила, особенно в условиях нашей системы, однако у меня вот молотобойца на фронт забрали, а баба молот большой не подымет. Я тебе про здоровую бабу толкую, а здоровых баб в деревне не бывает. Эта беременная, другая кормящая мать, третья, хоть дождь, хоть ведро, за поясницу держится: Ломит, говорит,– на погоду.– А вышестоящее руководство в положенье не входит. Требуют – все для фронта, все для победы. Приедут – и матом кроют. По телефону звонят – матом. И Борисов матом, и Ревкин матом. А из обкома позвонят, тоже слова без мата сказать не могут. Вот я и спрашиваю тебя, Ваня, как дальше жить? Почему я и прошу отправить меня хоть на фронт, хоть в тюрьму, хоть к черту в зубы, только б освободиться от этого колхоза, пусть им занимается кто другой, а с меня хватит. Но если правду тебе сказать, Ваня, очень хочется под конец подправить немножко дела в колхозе, чтоб хоть кто-нибудь добром тебя вспомнил, а вот не выходит.

Председатель безнадежно тряхнул головой и одним глотком принял в себя полстакана самогона. Чонкин сделал то же самое. Сейчас разговор дошел до самой выгодной для Чонкина точки. Надо было не упускать момента.

– Если у тебя такое несчастье,– небрежно сказал Чонкин,– могу помогти.

– Да как ты мне можешь помочь?

– Могу,– стоял на своем Чонкин, наполняя стаканы.– На-ка вот, хлебани.– Хошь, завтра утром выгоню на поле своих арестантов, они тебе весь твой колхоз перекопают.

Председатель вздрогнул. Подвинул свой стакан ближе к Чонкину, сам отодвинулся.ЧВстряхнул головой и уставился на Чонкина долгим немигеющим взглядом. Чонкин улыбнулся.

– Ты что?– испуганным голосом сказал Голубев.– Ты что это надумал?

– Как хотишь,– Чонкин пожал плечами.– Я хотел, как тебе лучше. Ты поглядел бы,лкакие морды. Да их, если как положено заставить работать, они тебе горы свернут.

– Нет, Ваня,– грустно сказал председатель,– не могу я на это пойти. Скажу тебеэкак коммунист, я их боюсь.

– Господи, да чего ж их бояться?– всплеснул руками Чонкин.– Ты только дай мне поле ровное, чтоб я разом всех видел и мог сторожить. Да, если не хотишь, я с ними в любой другой колхоз пойду. Нас сейчас кажный примет, да еще и спасибо скажет. Ведь я от тебя никаких трудодней не прошу, а только кормежку три раза в день, и все.

Первый испуг прошел. Голубев задумался. Вообще-то говоря, предложение было заманчиво, но председатель все еще колебался.

– Классики марксизма,– сказал он неуверенно,– говорят, что от рабского труда большой выгоды нет. Но если сказать по совести, Ваня, нам и от малой выгоды отмахиваться не приходится. А потому давай-ка выпьем еще.

Некоторое время спустя Чонкин вышел от председателя, слегка покачиваясь от водки и хорошего настроения. В левом кармане его гимнастерки лежал клочок бумаги, на котором пьяным неровным почерком было написано: Бригадиру тов. Шикалову! Принять на временную работу звено тов. Чонкина. Оформить в качестве шефов. В том же кармане лежала и другая бумажка – распоряжение о выдаче звену Чонкина в виде аванса продуктов на неделю вперед.

Проснувшись на другое утро с больной головой, Иван Тимофеевич Голубев смутно припомнил отдельные подробности вчерашнего вечера и сам себе не поверил. Этого не может быть,– сказал он себе самому.– Я человек, конечно, пропащий, но такого сделать не мог, это мне просто приснилось или примерещилось спьяну.

Но, как бы то ни было, на работу он все же не вышел, сказавшись больным, и послал в контору жену выведать, что происходит. Жена вскоре вернулась и передалапслова Шикалова, что все идет, как было намечено, и звену Чонкина выделен фронт работ. Председатель мысленно застонал, но сообщение было передано в такой форме,счто показалось ему вполне естественным (а почему бы и нет?). В конце концов он несколько успокоился, оделся, позавтракал, пошел в конюшню, взял лошадь и верхомкотправился посмотреть, что происходит. Звено Чонкина (председатель именно так его и называл) в полном составе трудилось на большом картофельном поле. Четверо копали картошку, двое нагружали мешки, а еще двое (капитан Миляга и лейтенант Филиппов) оттаскивали мешки к дороге и здесь опорожняли. Чонкин с винтовкой на коленях преспокойно сидел на брошенной возле дороги старой сеялке и лениво наблюдал за работой, время от времени встряхивая маленькой своей головой, чтобы не заснуть.

Увидев председателя, Чонкин приветливо помахал рукой, но Иван Тимофеевич проехал мимо, словно не заметив вокруг себя ничего.

Труд облагораживает человека. Правда, смотря какого. Пленники Чонкина восприняли свою новую долю по-разному. Некоторые равнодушно, считая, что всякая работа хороша. Некоторые даже были рады: проводить время на воздухе все же приятнее, чем в душной, набитой клопами избе. Лейтенант Филиппов переносил лишения стойко, но ратовал против нарушения Чонкиным международных законов обращения с военнопленными (командный состав, говорил лейтенант, нельзя заниматьнна физических работах).