Трясущимися губами Капа сказала есть! и с плачем вылетела из кабинета. Она побежала домой за резиновыми сапогами и по дороге клялась самыми страшными клятвами, что никакие уговоры и никакие угрозы ( вплоть до увольнения ) не заставят ее больше лечь с этим бессердечным человеком на этот кошмарный ободранный и продавленный заляпанный чернилами служебный диван. Однако приказания ей выполнить не удалось. Ее муж, директор местного молокозавода, давно подозревавший жену в том, что она ему изменяет, устроил ей сцену ревности и запер в чулане.

Солнце клонилось к горизонту, когда капитан Миляга, не дождавшись возвращения своих подчиненных и никаких известий от Капы, запер вверенное ему Учреждение на большой висячий замок, оседлал приблудную лошадь и верхом отправился вслед за пропавшей командой.

По подсохшей к концу дня дороге лошадь быстро несла капитана Милягу вперед в неизвестность. Временами она от избытка энергии переходила на рысь, но капитан ее сдерживал, желая продлить неожиданную прогулку. Настроение Миляги улучшилось. Он беспечно поглядывал по сторонам, воспринимая затемненную сумерками местность как что-то особенное. Эх,– думал он,– до чего все же наша природа красива! В какой еще стране найдешь такие сосны, березки и прочее? Ни в какой другой стране Миляга в жизни своей не бывал, но по врожденному патриотизму был убежден, что достойная внимания растительность там вовсе не водится. Хорошо!– радовался он, наполняя воздухом прокуренные легкие.– Думается, процент содержания кислорода здесь больше, чем в кабинете. Последнее время Миляга проводил в кабинете дни и ночи, принося посильный вред себе и Отечеству. Правда, особо ретивым не был он никогда. И давал постоянно средние показатели, понимая, что на невидимом фроте ударником быть так же опасно, как и отстающим.

В жизни работника той службы, к которой принадлежал капитан, бывают тревожные моменты, когда торжествует Законность. За время своей карьеры Афанасию Миляге дважды пришлось пережить подобную неприятность. Оба раза шерстили всех сверху донизу, но Миляге удалось уцелеть и даже продвинуться по службе от старшего надзирателя до начальника районного отдела. Это позволяло ему смотреть в будущее со сдержанным оптимизмом, с надеждой уцелеть, когда в очередной раз восторжествует Законность.

Размышляя таким образом, не заметил он, как стемнело, и уже в полной темноте въехал в Красное. Остановившись у крайней избы, капитан услышал за калиткой строгий женский голос:

– Борька, шут тебя подери, ты пойдешь домой или нет, или хочешь, чтобы я тебя хворостиной огрела.

В ответ послышалось веселое хрюканье, из чего капитан, по свойственной ему привычке анализировать и сопоставлять всевозможные факты догадался, что Борька не человек.

– Девушка, – сказал капитан в темноту,– не знаешь, где тут наши работники?

– Какие работники?

– Сама знаешь,– стыдливо сказал Миляга.

За калиткой помолчали, потом тот же женский голос осторожно спросил:

– А вы кто такой будете?

– Много будешь знать, скоро состаришься, – пошутил капитан.

– Здесь они все, в избе,– подумав, нерешительно сказала девушка.

– Можно зайти?– спросил он.

Девушка поколебалась и опять ответила неуверенно:

– Заходите.

Он ловко соскочил на землю, привязал лошадь к забору и прошел в калитку. Женщина, молодая (как он успел заметить даже в темноте), напоследок обозвав невидимого Борьку паразитом, открыла дверь и пропустила капитана вперед.

Он прошел темными сенями, задевая какие-то гремящие вещи, потом по коридору, шаря рукой по стене.

– Дверь справа,– сказала девушка.

Нащупав ручку, он вошел в какую-то комнату и зажмурил глаза – на столе горела двенадцатиленейная лампа.

Привыкнув немного к свету, он увидел своих подчиненных в полном сборе в количестве семи человек. Пятеро из них сидели на лавке вдоль стены. Лейтенант Филиппов, подложив под щеку кулак, спал на полу, а седьмой – Свинцов – лежал кверху задом на кровати и тихо стонал. Посреди комнаты на табуретке сидел боец с голубыми петлицами и держал в руках винтовку с примкнутым штыком. Увидев вошедшего, боец сразу повернулся и направил винтовку на него.

– Что здесь происходит?– строго спросил капитан.

– Не кричи,– сказал боец,– раненого разбудишь.

– Ты кто такой?– закричал Миляга, хватаясь за кобуру. Тогда боец соскочил с табуретки и приблизил штык к животу капитана.

– Руки вверх!

– Я те сейчас дам руки вверх,– улыбнулся капитан, пытаясь расстегнуть кобуру.

– Я ведь пырну,– предупредил красноармеец.

Встретившись с его беспощадным взглядом, капитан понял, что дело плохо, и медленно поднял руки.

– Нюрка,– сказал боец девушке, все еще стоявшей возле дверей,– забери у него револьвер и брось в кошелку.

Прошло несколько дней с тех пор, как исчезло ведомство капитана Миляги, но в районе никто этого не заметил. И ведь пропала не иголка в сене, а солидное Учреждение занимавшее в ряду других учреждений весьма заметное место.

Такое учреждение, что без него вроде и шагу ступить нельзя. А вот пропало и все, и никто даже не ойкнул. Люди жили, работали, рождались и умирали, и все это без ведома соответствующих органов, а так, самотеком.

Это безобразие продолжалось бы неизвестно доколе, если бы первый секретарь райкома товарищ Ревкин постепенно не стал ощущать, что вокруг него будто-бы не хватает чего-то. Это странное ощущение постепенно в нем укреплялось, оно сидело в нем, как заноза, и напоминало о себе везде, где бы Ревкин не находился – на бюро райкома, на совещании передовиков, на сессии райсовета и даже дома.

Не сумев разобраться в своем состоянии, он потерял аппетит и стал рассеян. Однажды дошел до того, что надел кальсоны поверх галифе и в таком виде пытался отправиться на работу, но персональный шофер Мотя его тактично остановила.

И вот как-то ночью, когда он лежал, смотрел в потолок, вздыхал и курил папиросу за папиросой, жена Аглая, лежавшая рядом, спросила его:

– Что с тобой, Андрей?

Он думал, что она спит, и подавился дымом от неожиданного вопроса.