Баю– баюшки-баю Спи, Геруша, на краю…

Дальше слов она не знала и до бесконечности повторяла одно и то же:

Баю– баюшки-баю Спи, Геруша, на краю…

Наконец ребенок уснул. Затихла Афродита, стал засыпать и хозяин дома. Но только он закрыл глаза, как совершенно явственно услышал, как открылась наружная дверь. Гладышев удивился. Неужто он, ложась спать, не запер ее? А если даже и так, то кто бы это мог в столь поздний час, видя что в окнах нет света, беспокоить людей? Гладышев насторожился. Может, померещилось? Нет. Кто-то прошел через сени, теперь впотьмах шарил по коридору. Шаги приближались, и вот уже со скрипом растворилась и дверь в комнату. Гладышев приподнялся на локте, напряженно вглядываясь в темноту, и, к своему великому удивлению, узнал в вошедшем мерина по кличке Осоавиахим. Гладышев потряс головой, чтобы прийти в себя и убедиться, что все это ему не чудится, но все было действительно так, и Осоавиахим, который был был хорошо знаком Гладышеву, ибо именно на нем Кузьма Матвеевич обычно возил на склад продукты, собственной персоной стоял посреди комнаты и шумно дышал.

– Здравствуйте, Кузьма Матвеич,– неожиданно сказал он человеческим голосом.

– Здравствуй, здравствуй,– сознавая странность происходящего, сдержанно ответил Гладышев.

– Вот пришел к тебе, Кузьма Матвеич, сообщить, что теперя стал я уже человеком и продукты более возить не буду.

Мерин почему-то вздохнул и, преступая с ноги на ногу, стукнул копытом об пол.

– Тише, тише,– зашикал Гладышев,– робенка разбудишь.– Пододвинув слегка Афродиту, он сел на кровати и, чувствуя необыкновенную радость от того, что ему,нможет быть, первому из людей, пришлось стать свидетелем такого замечательного феномена, нетерпеливо спросил:

– Как же тебе удалось-то стать человеком, Ося?

– Да оно вишь как получилось,– задумчиво сказал Осоавиахим,– я в последнее время много работал. Сам знаешь, и продукты возил со склада, и навозом не брезговал, и пахать приходилось – ни от чего не отказывался, и вот в результате кропотливого труда превратился я, наконец, в человека.

– Интересно,– сказал Гладышев,– это очень интересно, только на ком я теперь буду продукты возить?

– Ну уж это дело твое, Кузьма Матвеич,– покачал головой мерин,– придется подыскать замену. Возьми хотя бы тюльпана, он еще человеком не скоро станет.

– Почему ж так?– удивился Гладышев.

– Ленивый потому что, все норовит из-под палки. Пока его не ударишь, с места не стронется. А чтоб человеком стать, надо бегать, знаешь, как? Ого-го-го!– он вдруг заржал, но сразу спохватился.– Извини, Кузьма Матвеич, дают еще себя знать лошадиные пережитки.

– Ничего, бывает,– простил Кузьма Матвеевич.– Ну, а интересно мне знать, что ты теперь предполагаешь делать?

В колхозе останешься или как?

– Навряд,– вздохнул Осоавиахим.– Мне тут теперь с моим талантом далать нечего. Подамся, пожалуй, в Москву профессорам покажусь. Может, с лекциями буду выступать.

Эх, Кузьма Матвеич, жизнь для меня теперя только лишь начинается, женился бы, детишек нарожал для дальнейшего прогресса науки, да вот не могу.

– Почему же?

– Еще спрашиваешь,– горько усмехнулся Осоавиахим.– Ты же сам восемь лет назад мне чего сделал? Лишил необходимых для продолжения рода частей организма.

Неудобно стало Гладышеву. Он смутился и даже как будто бы покраснел, хорошо, что темно и не видно.

– Извини, друг, Ося,– сказал он искренне.– Если б же ж я знал, что ты человеком станешь, да нешто я бы позволил. Я-то думал, конь он и есть конь. А кабы ж я знал…

– Кабы знал,– передразнил Осоавиахим.– А конь-то что? Разве ж не живое существо? Разве ж у него можно отнимать последнюю радость? Мы ж в кино не ходим, книжек не читаем только одно и остается, а ты ножом…

Насторожился Гладышев. Что-то не то говорит этот Осоавиахим. Еще не успел человеком стать, а уже критикует. Достижение, конечно, значительное с биологической точки зрения, но если придать этому делу политическую окраску, то превратиться лошади в человека еще полдела. Главное, в какого человека – в нашего или не нашего? И, проявив должную бдительность, задал Гладышев мерину вопрос, что называется, на засыпку:

– А вот ты мне скажи, Ося, ежели тебя, к примеру, на фронт возьмут, ты за кого воевать будешь – за наших или за немцев?

– Мне, Кузьма Матвеич, на фронт идтить никак невозможно.

– Почему же это тебе невозможно?– вкрадчиво спросил Гладышев.

– А потому,– рассердился мерин,– что мне на спусковой курок нажимать нечем. У меня пальцев нет.

– Вот оно что!– хлопнул себя по лбу Гладышев и проснулся.

Открыл глаза, никак не может понять, куда же девался мерин. Обстановка в комнате прежняя, и он, Гладышев, лежи на своей кровати на пуховой перине, придавленный Афродитой к самой стене. Навалилась она на него всей тяжестью причмокивает, посвистывает во сне, да с таким аппетитом что даже противно. Жарко, душно. Гладышев двинул жену плечом – не сдвинул. Двинул второй раз – с тем же успехом.

Рассердился, уперся в стену руками и ногами и так толкнул Афродиту задом, так она чуть с кровати не свалилась вскочила.

– А? Что?– ничего не может понять.

– Слышь, Афродита?– шепотом спросил Гладышев,– а куды мерин-то подевался?

– Какой мерин?– Афродита трясла головой, пытаясь прийти в себя.

– Да мерин же, Осоавиахим,– досадовал Гладышев на непонятливость супруги.

– О, господи!– пробормотала Афродита.– Болтает бог знает что. Мерина какого-то выдумал. Спи себе.

Она перевернулась на живот, уткнулась в подушку и тут же уснула снова.

Гладышев лежал, тараща глаза в потолок. Сознание постепенно возвращалось к нему, и наконец, он понял, что мерин приходил к нему во сне. Гладышев был грамотным человеком. Он читал книгу Сон и сновидения, которая помогла ему дать его сегодняшнему сну правильную оценку. Вчера наслушался от Чонкина глупостей, вот и приснилось – думал он про себя. Но какая-то странная мысль, не выражавшаяся словами, сверлила его и мучила, он никак не мог понять, что это значит. Заснуть больше не мог. Лежал, ворочался, а как только за окном едва забрезжило, перелез через Афродиту и задумчиво стал натягивать на себя кавалерийские галифе.