Ведь она жир растворяем. Однажды мы жарили селедку на каком-то машинном масле, кажется на авиационном. Очень чистое и прозрачное золотисто-желтое масло из небесно-голубой канистры. В кухне воняло, как в машинном отделении, и прямо со сковородки рыбу нельзя было есть. А замариновали ее в уксусе с луком, и машинный вкус начисто пропал. С тех пор я и усвоил.

что кислота растворяет жир и вообще забивает любой другой вкус. По крайней мере в селедке или картофельном супе. Мать считала даже, что отсюда и пословица: "Кислее поешь - веселее встанешь".

Я вообще унаследовал от матери много такого, от чего больше вреда, чем пользы.

Слух у матери, например, был такой чуткий, что я долго не мог привыкнуть. Стоило в погребе прошептать что-то себе под нос, и мать в кухне повторит тебе все слово в слово. Уши были у нее самым чувствительным органом. Сдается, что даже запах и вкус она улавливала скорее на слух.

Уши были ее гордостью после зубов, конечно.

В этот первый рабочий день после войны я обнаружил, что и меня природа наградила таким же слухом. Мать и дочь фон Камеке работали довольно далеко от меня-до них было никак не меньше десяти шагов.

С самого утра они - на глазах у всех! - подчеркнуто избегали друг друга, что для всех уже было событием. Наконец мать не выдержала игры в молчанку, и я, хотя работал довольно далеко от них и ветер дул в их сторону, совершенно отчетливо услышал:

- Что теперь скажешь, доченька?

- Он или я! - процедила Амелия сквозь зубы.

- Тебе улыбается судьба поденщицы?

язвительно спросила мать.

- Да, а что?

Мать сокрушенно покачала головой и бросила на меня жалобный взгляд-на злобный она уже не решалась. Но я просто не знал, чем еще ей помочь. Вроде бы я свое сделал. Я вернул ей заблудшую дочь.

Более того, я выгнал ее из пашей халупы, выставил, можно сказать, взашей.

И что же?

Амелия оперлась на тяпку и исподлобья бросила взгляд на Хоенгёрзе. Вот она, значит, какая, эта деревня. Вероятно, Амелия впервые в жизни пристально вгляделась в нее. До той поры деревня представлялась ей как бы большой игрушкой-домики, колокольчик, движущиеся фигурки, и одна из них-Юрген Зибуш, И вот оказалось, что домишки-жалкие и обшарпанные, а люди, что в них живут, еле таскают ноги от усталости. И трудолюбие их-просто привычка, их никуда не тянет, все они здесь родились, здесь и умрут...

Карла фон Камеке смахивала сейчас на розовую гвоздику, у которой стебелек надломлен и головка то и дело валится набок.

Некоторые люди кажутся доброжелательными только потому, что прежней силы у них нет. Я попробовал представить себе Карлу на месте нашей соседки-много лет изо дня в день варит картофельный суп.

а потом тихо отходит в мир иной...

Амелия отвернулась от деревни и стала смотреть на поле. Впереди нее лихо орудовала тяпкой наша соседка, согнувшись в три погибели и словно по близорукости почти прильнув лицом к ботве. Ибо крестьянская мудрость гласит: "Чем гнешься ниже, тем к работе ближе". И еще: "Земля воздаст сторицей, коли не будешь лениться". Амелия тоже пригнулась пониже, еи хотелось быть как все. Но земля, которую она изо всех сил скребла и царапала тяпкой, попрежнему оставалась твердой, враждебной и не вызывала никакого отзвука в ее душе.

Амелии можно сунуть в руки тяпку, напялить на нее всякое старье и погнать в поле прореживать свеклу, все это можно. Да что толку! То ли дело-простая крестьянка, наша соседка; она срослась с землей, была репкой среди реп и вся растворялась в привычном труде. Вот она на миг оторвалась от работы и, прищурившись, взглянула вдоль рядка-прикинула, сколько осталось. Да, вот чего у Амелии и в помине не было-тихо и покорности. Да и быть не могло.

Я налег на работу; затылок горел, перед глазами плыли круги, но мне хотелось поскорее пройти свои рядки до канавы и обратно. Чтобы от усталости ног под собой не чуять. А потом укрыться в тени лип у дороги, передохнуть и начать думать о чем-нибудь другом.

19

Зря я так спешил. Все равно пришлось сделать перерыв.

К нам на поле пожаловал управляющий Донат и привез Федора Леонтьева. Донат опять сидел за рулем своего трактора без кабины, а Леонтьев стоял за его сиденьем.

Донат обежал глазами кучки выдернутой свеклы, Леонтьев-работавших женщин. Мы все, загородив ладонью глаза от солнца.

принялись разглядывать гостей. Большинство еще ни разу не видело советского директора, только слышало о нем. Они представляли его себе намного старше. И не таким высоким. Я уже говорил, что Леонтьев был высок ростом, молод и рыжеволос; глаза у него были голубые и какие-то широко распахнутые. Он немедленно схватил в руки тяпку и подстроился к нам. Видно было, что к крестьянской работе он не привык. но держался молодцом и до обеденного перерыва успел вполне прилично проредить четыре рядка-два туда и два обратно.

Оглядев свою работу, он повеселел. Донат, последовавший его примеру и махавший тяпкой в его темпе, одобрительно кивнул.

Мирный труд на земле настроил офицера на благостный лад. Может, он только тут по-настоящему понял, что война кончилась, и блаженно потянулся. И вдруг начал читать стихи. Наверное, они как-то сами полились. Мы, конечно, ничего не понимали.

но слушали затаив дыхание, потому что читал он с большим подъемом, а русский язык в его устах звучал мелодично, как колокольный звон. И я впервые понял, что такое чужой язык, то есть что для кого-то он единственно родной, впитанный с молоком матери, а вовсе не исковерканный до неузнаваемости все тот же немецкий.

Мы стояли кружком, опершись на тяики, и слушали русские стихи. Одна только Карла фон Камеке прислушивалась не только к звучанию, но и к смыслу слов.

- Пушкин, - прошептала она и преобразилась. Я увидел совершенно другую женщину, другую Карлу-ту, которой были адресованы русские письма. Наверное, такое выражение появлялось у нее и в те дни, когда она ездила в Зенциг...

Леонтьеву очень понравилось все: и то, что она узнала стихи Пушкина, и то, что гак разволновалась, чуть не заплакала.

У него, наверное, тоже сердце захолонуло, потому что он уставился на нее, как на картину. Тут Карла взяла себя в руки, гордо вскинула розовую головку и нараспев прочла несколько строк по-русски, и совсем неплохо, как мне показалось. В ней была какая-то врожденная мягкость. И мне подумалось, что именно благодаря ей к Амелии не пристала грязь жизни.