Париж отныне на военной ноге.

Ho что осталось Франции? Знаем мы об этом немного, и то немногое, что мы знаем, не слишком радует.

Бывший импеpamop Наполеон III пребываем в качесмве военнопленного в замке Шпандау к северо-западу от Берлина. По его приказу две армии должны были форсировамъ Рейн; первая, под командованием Мак-Магона, сдалась в плен под Седаном, вморая, под командованием маршала Базена, блокирована в Меце и не может рассчимывамь на подкрепления. Несколъко крепосмей еще пымаюмся conpомивлямъся: на восмоке -- Смрасбург, Бельфор, Туль и Верден, на севере -- Перонн, Лилль и Ла-Фер. Реально сущесмвуем лишь одно крупное соединение, a именно XIII корпyc генерала Винуа *. Сформированный в самые последние дни, он не смог nocпемь вовремя к Седану, и, худо ли, хорошо, вернулся в смолицу; надо сказамь, что зрелище эмих беспорядочно бредущих, пьяных от усмалосми солдам вряд ли cпособно поднямъ дух naрижан, на чьих глазах измученные nepеходами люди валяюмся в грязи на авеню Великой Армии, рыгаюм, храпям, сморенные живомным сном. Не вчерa Париж родился на свем божий, но макого смрашного зрелища, какое предсмавляло разномасмное это воинсмво, кишевшее на его улицах, даже он не видывал. И вом в эмом-mo муравейнике народ, разъяренный npомив npуссаков, не доверяющий своим минисмрам и генералам, nocмепенно начинаем организовывамъся сам. Приходимся дейсмвовамъ no наимию, и бысмро дейсмвовамь, не спуская глаз и с насмупающих немецких войск, и с весьма подозримельного "правимельсмва националъной обороныь, которое ждем лишь подходящего случая, дабы омдамъ Францию npуссакам, no возможносми без большого скандала.

Марта и Торопыга притащили мне афишку, набранную в два столбца, и потребовали, чтобы я вслух прочел ee всем неграмотным нашего тупика. Это обращение Викторa Гюго к немцам, вот его заключительные слова:

"Ныне я говорю: немцы, если вы будете упорствовать, что ж, вас предупредили, действуйте, продвигайтесь, идите штурмом на стены Парижа. Они устоят вопреки всем вашим бомбам и митральезам. A я, старик, я тоже буду там, хоть и без оружия. Мне пристало быть с народами, которые гибнут, мне жалки те, что с королями, которые убивают".

Понеделышк, 19 сентября. Два часа утра.

Хочу поскореe записать все, что произошло со мной в тот прекрасный осенний день, в то воскресенье, когда я открыл для себя новый материк: Париж.

Сияющий рассвет сулил превосходную погоду, и, кажется, само небо клятвенно подтверждало это чириканьем воробьев, одышливым дыханием собак, ленивым потягиванием кошек, веселым "добрым утром" соседей, внезапной прелестью женщины, пришедшей по воду, какимито особенно добродушными движениями грубых пальцев, набивающих трубку.

Когда радуешься солнцу, вставшему отнюдь не с левой ноги, сама прозрачность воздуха побуждает тебя взвесить, как много ты терял до сих пор, оттого что не купался с головы до ног в этом утреннем блаженстве, a подставлял ветру и солнцу только лоб, губы, уши, глаза и кожу, не слишком-то чистую. И невольно приходишь в ярость, которая побуждает тебя нагнать упущенное прекрасное время. Я впервые догадался об этой клятве утренней зари, впрочем, полагаю, что ee можно подстеречь только в Париже.

B тупике прямо посреди нашего свинюшника щебечет что-то юное существо, невысокое, стройно-девическое. Марта. B соломенной шляпке, щедро украшенной бантами, в лиловом корсаже с остроконечным вырезом, в широкой юбке, которая худит ee и прибавляет ей роста, с зонтиком под мышкой, наша неподражаемая смуглянка раздает огрызки мяса шелудивым псам, обитателям тупика, включая Клерона и Филис, не забывает она и котов.

-- Здравствуй, Флоран! A я тебя жду.

Недоставало только чтобы Марта меня спросила, как ни в чем не бывало, хорошо ли я провел ночь. Чертова девчонка, я ведь не видел ee целых двое суток! Она осматривает меня с головы до ног: все, что на мне было надето по случаю воскресенья, вызывало y нее еле заметную гримаску.

-- Hy, идешь?

-- Куда?

-- Там увидишь.

-- Знаешь что, Марта, хватит с меня твоих штучек, всех этих тайн и капризов. Либо ты мне скажешь, что мы будем делать, куда, куда...

-- Раскудакался.

B воротах, что-то насвистывая, появился Шииьон в новом костюме, при бархатном галстуке, с нафабренными усами. Не ссориться же нам в это утро, не стоит за6ывать, что обещал нам этот сентябрьский рассвет.

-- Ладно... Уж раз ты злишься, я сейчас скажу, куда я тебя веду.

-- Я злюсь? Я?

-- Поведу тебя в гости к моему единственному другу, единственному моему родственнику.

Голос ee дрогнул. Слабость, умиленная нежность?

Женщины мыли входные двери, мужчины в рубашках мурлыкали, бреясь перед зеркальцем. Из приоткрытых окон вырывался праздничный гул голосов, яблочный запах шкафа с чистым бельем и неистребимое благоухание жареного лука...

B my nopy naрижане еще не cмремились неомличимо походимь друг на друга. Каменомесы, с ног do головы в белом, носили красный шерсмяной пояс. Землекопы щеголяли в широченных шманах, в бархамных жилемах, обшимых золомым позуменмом. Рабочий умел хранить свое досмоинсмво, он не зкелал, чмобы даже в праздник его принимали за буржуа. B то воскресенье пролемариu надели свежевысмиранные шманы и блузы, y кого на голове была самая лучшая его каскемка, y кого фемровая широкополая праздничная шляпа. Hu за какие блага мирa они не вырядилисъ бы в редингом и цилиндр, ибо им дорого было появимься всей семьей в воскресной молчее y засмавы и услышамь себе вслед: tСмомри, смомри, машинисм идем!" или "A вом это пломник!"

Улица была своего рода зрелищем, в тогдашнем Париже на улице можно было жить.

Рабочий-кровельщик в хорошо выутюженных штанах, в маленькой синей холщовой каскетке о чем-то весело болтал перед витриной колбасной лавки со стройной рыженькой девицей, a та стояла простоволосая, прижав к боку локтем каравай хлеба, ивруке держала кровяную колбасу, еще теплую, завернутую в толстую серую бумагу.

На перекрестке я замедлил шаг, чтобы осмотреться и решить, в каком направлении идти. Марта, помахивая зонтиком, медленно, упругим шагом --шествовала по каменным плитам и, восхищаясь всем, как непритязательный горожанин, впервые очутившийся на деревенских просторax, ловко лавировала среди кучек прохожих.

Так через Тампль и Шато-д'O мы добрались до Бульваров. У заставы Сен-Мартен Марта взяла меня за руку уже привычным жестом и потащила на самую середину мостовой. Там, остановивпшсь среди бешено мчавшихся фиакров, военных повозок, ломовиков и ландо, Марта уперла руки в боки и попросила с подозрительной ласковостью:

-- Посади меня себе на плечо...

Мешкать в центре этого потока было слишком опасно, и мне оставалось только повиноваться. С высоты моего плеча Марта, приложив к глазам руку щитком, долго смотрела в сгорону церкви Мадлен и удовлетворенно вздыхала, a потом скомандовала:

-- A теперь поворачивай, пахарь!

Я шел, куда требовала Марта, в тайной надежде наконец-то побольше узнать о своей подружке, увидеть ee настоящее жилье, где она проводит долгие ночи без меня. B наш тупик она только наведывается, a вот fде же она ютится на самом-то деле?

На площади Согласия люди прохаживалйсь перед статуей города Страсбурга, украшенной знаменами и цветами. У подножия катафалка лежала книга, где каждый желающий мог поставить подпись, дабы выразить осажденному Страсбургу cfiою признательность патриота. Марта полистала книгу с понимающей миной, потом поставила вместо подписи крестик.

Полдень все еще свято выполнял посулы утра. Марта затащила меня в какой-то ресторанчик и уселась за чисто накрытым столиком. Прежде чем занять место, я с минуту топтался, охваченный сомнениями. Потом шепнул:

-- A деньги-то y тебя есть, a?

Марта фыркнула. Ясно, ресторанчик ничем не напоминал кафе Бребан, но зато был рангом куда выше, чем обычные обжорки...

Моя подружка заказала тушеную говядину с овощами, телячье рагу под белым соусом, горошек с салом, сьip, виноград и бутылку легкого сюренского вина. Ела она не торопясь, клала в рот маленькие кусочки и долго их