- Конечно, - сказал Дагобер, - надо подчиняться, хотя бы из-за этого пришлось стать трусом, изменником, неблагодарной тварью...
- А говорил ты ему о мадемуазель де Кардовилль? - спросила Горбунья.
- Да... и он мне ответил так же: что это очень серьезно, а доказательств у меня нет. "Третье лицо уверяло вас, - сказал комиссар, что мадемуазель де Кардовилль объявила себя вполне здоровой. Но этого мало: сумасшедшие всегда уверяют, что они в здравом уме; не могу же я врываться в больницу уважаемого всеми врача только по вашему заявлению. Я принял его и дам ход делу, но для закона необходимо время".
- Когда я хотел давеча начать действовать, - глухим голосом начал солдат, - я все это предвидел... и зачем я только вам уступил?
- Но, батюшка, то, что ты хотел сделать, - невозможно... твой поступок мог бы привести к слишком опасным последствиям... ты это сам знаешь.
- Итак, - продолжал солдат, не отвечая сыну, - тебе объявлено абсолютно официально, что нечего и надеяться вернуть девочек сегодня или завтра утром законным путем?
- Да, батюшка, в глазах закона причин спешить не существует... необходимо выждать два-три дня.
- Вот все, что мне нужно было знать! - сказал Дагобер, прохаживаясь по комнате.
- Я все-таки не считал себя побежденным и побежал во Дворец правосудия, - продолжал кузнец. - Я никак не мог поверить, чтобы суд мог оставаться глухим к столь убедительным доводам... Я надеялся, что, может быть, в суде найдется судья, какое-нибудь должностное лицо, которые подтолкнут мою жалобу и дадут ей ход...
- Ну, и что же? - спросил солдат, остановившись.
- Мне сказали, что канцелярия королевского прокурора запирается в пять часов, а открывается в десять. Зная ваше отчаяние и ужасное положение мадемуазель де Кардовилль, я рискнул еще на один шаг: я пошел в казармы линейного полка и пробрался к лейтенанту. Я говорил так убедительно и горячо, что мне удалось его заинтересовать: "Дайте нам только одного унтер-офицера и двух рядовых, - умолял я. - Пусть они потребуют, чтобы их впустили и вызвали девиц Симон. Тогда мы спросим, желают ли они остаться в монастыре или вернуться к моему отцу, который привез их из России... Тут и видно будет, не силой ли их удерживают".
- И что же он тебе ответил? - спросила Горбунья в то время, как Дагобер молча продолжал ходить по комнате.
- "Дружище, - сказал мне офицер, - вы просите невозможного. Я вполне вас понимаю, но не могу взять ответственность за столь серьезные меры. Войти в монастырь силой... да этого достаточно, чтобы меня предали суду! Что делать-то тогда? Эдак можно потерять голову. - Право, не знаю, что, сказал он, - остается одно: ждать!" Тогда, батюшка, решив, что сделано все, что было возможно, я пошел домой, надеясь, что тебе повезет больше, к несчастью, я ошибся.
Сказав это, кузнец, изнемогавший от усталости, бросился на стул. Наступила минута тягостного молчания; слова Агриколя отняли последнюю надежду у трех людей, молчаливо склонившихся под уничтожающими ударами неотвратимого рока. Новое происшествие еще более усилило мрачный и тяжелый характер этой сцены.
7. ОТКРЫТИЯ
Дверь, которую Агриколь за собой не запер, робко отворилась, и на пороге показалась Франсуаза Бодуэн, бледная, разбитая, еле державшаяся на ногах.
Солдат, его сын и Горбунья были настолько погружены в мрачные мысли, что даже не заметили ее появления.
Бедная женщина, сделав два шага вперед, упала на колени и, сложив руки, слабым, униженным голосом промолвила:
- Муж мой, бедный... прости меня!
При этих словах Агриколь и Горбунья, сидевшие спиной к двери, вскочили, а Дагобер порывисто поднял голову.
- Матушка! - воскликнул кузнец, подбегая к ней.
- Жена! - сказал Дагобер, сделав два шага к несчастной.
- Дорогая матушка! ты на коленях... встань! - и Агриколь принялся поднимать Франсуазу, горячо целуя ее.
- Нет, дитя мое, - кротким, но твердым голосом сказала жена солдата, я не встану, пока не получу прощения от твоего отца... Я знаю теперь, как я перед ним виновата...
- Прощать тебя, бедняжка? - произнес растроганный солдат, приближаясь. - Да разве я тебя в чем-нибудь обвинял? только, может быть, в первую минуту отчаяния... Нет, нет... я обвинял этих подлых священников и я оказался прав... Но, наконец, ты здесь, с нами, - прибавил он, помогая сыну поднять Франсуазу, - одним горем меньше, значит... тебя освободили?.. Я вчера не мог даже узнать, где ты заключена... У меня столько было забот, что мне некогда было о тебе и похлопотать... Ну, дорогая жена, садись же...
- Милая матушка, как ты слаба, как бледна... как ты озябла! - говорил с тоской и слезами на глазах Агриколь.
- Отчего ты не дала нам знать? - продолжал он. - Мы за тобой пришли бы... Как ты дрожишь, дорогая... а руки точно лед... - говорил Агриколь, стоя на коленях перед матерью. - Горбунья, разведи-ка огонь поскорее...
- Я уж думала об этом, Агриколь, когда пришел твой отец, да нет ни дров, ни угля...
- Так вот что... сходи, голубушка, вниз к папаше Лорио... займи у него дров... он не откажет... Матушка ведь может так заболеть... смотри, как она дрожит...
Горбунья исчезла, едва лишь он успел закончить фразу.
Кузнец встал, взял с кровати одеяло, тщательно укутал ноги матери и, снова опустившись на колени, проговорил:
- Дай мне руки, матушка!
И взяв бледные, слабые руки, сын принялся отогревать их своим дыханием. Ничего нельзя было представить трогательнее этого видного, рослого молодца, окружившего самой нежной заботой старую, больную, бледную и дрожащую мать.
Дагобер, столь же добрый, как и его сын, взял подушку и подложил ее за спину жене, приговаривая:
- Вот так-то будет лучше, теплее и удобнее... наклонись немножко... вот так!
- Как вы меня оба балуете, - сказала Франсуаза, стараясь улыбнуться. Особенно ты, Дагобер... после всего зла, какое я тебе причинила...
И, освободив свою руку из рук сына, она прижалась заплаканным лицом к мужу...
- В тюрьме я очень в этом раскаялась... поверь...
Сердце Агриколя разрывалось при мысли, что его мать сидела в тюрьме в окружении самого гнусного отребья... Она, такая ангельски-чистая, святая, достойная женщина... Он хотел ей сказать это, хотел утешить несчастную, но побоялся растравить рану отца и только спросил: