В этот день обвинитель Шмаков внес в свой секретный дневник яростную запись: "22 Апреля, 24 Июня 11 Июля, 13 Сентября 1911 г. Фененко допрашивал Чеберяк и она словом не обмолвилась о Жене, в связи с Андрюшиными посещениями. Эта стерва запуталась в собственном вранье, и в этом-то и заключается вся "загвоздка" - этого дела".*
С тем, что вся "загвоздка" этого дела заключалась исключительно в лживых показаниях Чеберяк, можно бы и не согласиться; более поздние инциденты на суде могли бы претендовать на первое место. Но ее показание ознаменовало крах всего обвинения против Бейлиса. Этими противоречиями и отказом признать свои же, данные ранее, показания, она вызвала нотацию судьи Болдырева: "Лучше уж вы говорили бы правду...".
Она, например, заявила в свое время перед следователем, что в глаза не видела Андрюшу после того как он со своей семьей переселился на Слободку. На процессе же, столкнувшись лицом к лицу с другими свидетелями заявлявшими обратное, она признала, что видела его несколько раз после его переезда.
Она раньше отрицала, что видела Андрюшу в утро убийства, а тут принуждена была сознаться, что Андрюша в то утро оставил в ее квартире свое пальто. До самого конца (но к этому времени она уже была полностью дискредитирована), она настаивала, что Андрюша своих книг у нее не оставлял.
Стенографический отчет процесса не совсем оправдывает уважение журналистов к личности Чеберяк, к ее изобретательности и хитрости. Сопоставляя все это с их будущими статьями и воспоминаниями, приходиться сказать, что как лжец она была ловка и убедительна, но слаба в фактическом обосновании. То, что было хорошо для перебранки с соседями или для делишек с полицией, оказалось недостаточным на судебном процессе.
Стоя перед опытными юристами, она была вне своей сферы и видно было что это ее сердило; она видимо считала, что они "нечестно играли"; они помнили все что она говорила (189) несколькими часами или днями раньше. Ее злило, что они делали ее ответственной за показания, сделанные годом или даже двумя ранее. Так как она много импровизировала, то она часто впадала в ту ложь, которая "выдает правду".
Яркий пример как она отрекалась от своих сообщников: до и во время суда, у нее спрашивали имена людей посещавших ее квартиру, она представила список вполне "почтенных" (если можно так выразиться) людей; но когда зашла речь о "тройке", уже сильно подозревавшейся вместе с ней в убийстве Андрюши, она признала только одного, сводного брата Сингаевского.
Она, очевидно, полагала, что если она станет отрицать посещения такого близкого родственника, она может запутаться в длительных объяснениях; однако ей не хватило дальновидности относительно двух других ее "друзей". Ей следовало сообразить, что ее близкое и интимное сотрудничество с двумя другими членами "тройки", Латышевым и Рудзинским должно было обнаружиться (как и случилось) и что ее попытка скрыть их имена приведет к неприятным осложнениям.
Один еврейский журналист вспомнил по этому поводу анекдот из еврейского фольклора: еврей, по имени Берель, нелегально уезжал из России; у него был фальшивый паспорт с именем Иоссель; готовясь к допросу пограничного чиновника, он все время заучивал: "меня не зовут Берель - меня зовут Иоссель. Наконец, очутившись перед пограничным жандармом, он впал в панику и лепетал: "как бы меня не звали, одно ясно - я не Берель".*
Прокуроры должны были сами на себя пенять за плохую помощь от Веры Чеберяк; роль на нее возложенная была не легкой; они сделали эту роль еще более трудной, называя Чеберяк бессовестной, развратной бабой, возглавлявшей банду преступников, с другой стороны она по злорадности судьбы была незаслуженно заподозрена в ужасном преступлении.
Как было ей вести себя под градом оскорблений, сыпавшихся на нее от ее же защитников, не говоря уже о защитниках Бейлиса? Что ей было делать и говорить? Терпеть со смиренным видом невинной страдалицы или отрицать с гордым негодованием? Она слишком часто проявляла гнев когда ей (190) следовало быть покорной, вступала в бой когда надо было смиряться.
Небольшой инцидент разыгрался по поводу краденого платья; платье было продано девушке жившей тогда в ее доме; позже девушка узнала что платье, по всей вероятности, было краденое и вернула его Чеберяк. Почтенный, уважаемый адвокат Григорович-Барский спросил Чеберяк: "А деньги вы удержали?" - Чеберяк вспыхнула: "это мое дело" - Григорович-Барский: "Нас интересует, продали ли вы платье вторично?" - Чеберяк: "Я не хочу об этом говорить, заплатила ли мне моя прислуга мое дело и никого не касается, у нас тут о другом идет разговор".
Такая повышенная чувствительность приличествовала бы честной домохозяйке но никак не драчливой скандалистке вульгарность которой не вызывала ни малейших разногласий между защитниками и обвинителями.
В некоторых случаях было видно, что Чеберяк весьма недовольна отношением к ней обвинителей Бейлиса (т.е. ее защитников); уж очень бесцеремонно они обращались с ее репутацией: им нехватало стратегического воображения.
Так, например, на четвертый день процесса, в ожидании своего вызова в качестве главной свидетельницы она решила заняться своей собственной защитой: она попробовала в приемной комнате суда уговорить свидетеля Зарутского, одиннадцатилетнего мальчика, показывать, что он тоже находился в утро убийства с Женей и Андрюшей и другими детьми и видел, как Бейлис схватил Андрюшу и потащил его куда-то.
Но мальчик отказался, а свидетельница подслушавшая этот разговор, повторила его в суде. Между Чеберяк и мальчиком была сделана очная ставка впрочем, создавшая какой-то тупик или "мертвую точку".
Судья: "Свидетельница Чеберяк, мальчик говорит, что вы подучивали его говорить, что он был в то время возле глиномешалки"?
Чеберяк: "Никогда этого не было"
Судья: "Расскажи нам, мальчик, как оно в самом деле было?"
Зарутский: "Она сидела недалеко от нас; она меня (191) позвала и сказала: "Ты не помнишь как вы играли возле глиномешалки, ты, Женя, Валя, Людмила и как Бейлис схватил Валю Женю и Андрюшу; Вале и Жене удалось вырваться, а Андрюшу он не выпустил?"
Чеберяк: "Ты врешь! Людмила это сказала". Инцидент был исчерпан.
Теперь мы перейдем к делу против Чеберяк и "тройки".
3.
По мере того, как улики против Бейлиса таяли, они в такой же пропорции все возрастали против Чеберяк и "тройки". Фактически большая часть процесса сводилась к отчаянному "арьергардному бою" со стороны обвинения.
Основное вещественное доказательство представленное в суде был кусок наволоки, пропитанный кровью со следами спермы, найденный в кармане Андрюшиной тужурки, рядом с его телом. Только благодаря бдительности и настойчивости таких чиновников (юристов) как Фененко и Брандорф, боровшихся с конспирацией изнутри, этот предмет не был уничтожен.
Пятна спермы на наволоке тем более вызывали недоумение, что о половом насилии над Андрюшей не могло быть и речи и поэтому не было основания предполагать что сексуальный элемент играл какую-нибудь роль в убийстве. Однако выделения спермы были также найдены и на обоях в квартире Чеберяк, и две свидетельницы признали, что кусок оторванной наволоки принадлежал к гарнитуру из ее квартиры. Свидетельницы эти - Катерина и Ксения Дьяконовы и были те самые "девки", о которых Сингаевский с такой ненавистью рассказывал Караеву и Махалину, и которых, по его мнению, следовало "убрать".
Свидетельство обеих сестер являлось долгое время самым важным в расследованиях Красовского, полковника Иванова и журналиста Бразуля. Имея свои постоянные входы и выходы в квартиру Чеберяк, эти две женщины появлялись там, чтобы поесть на даровщинку или же выпросить какую-нибудь подачку. Обе старались извлечь для себя наибольшую пользу из своего касательства к делу Бейлиса.
(192) На пятнадцатый день процесса они давали свои главные показания. Красовский заявил на суде (Катерина Дьяконова это подтвердила), что он раз тридцать ее угощал; Бразуль проявил к ней не менее настойчивое внимание, а полковник Иванов признавал, что давал ей регулярно "на чай", на "проезд". Эти подачки иногда были до пяти рублей деньгами единовременно.