Наташа - участник эпопеи "Возвращение архива Горенштейна". Архив находился у редактора журнала "Вопросы литературы" Лазаря Лазарева в Москве. По просьбе Горенштейна Наташа поручила "взятие архива" своему московскому двоюродному брату. Виктор Александрович Тягунов, влюбленный в творчество Горенштейна и особенно в повесть "Улица Красных зорь", увез с загородной дачи Лазарева несколько папок с рукописями - всего одиннадцать килограммов. Эти папки он доставил в гостиницу приятельнице Горенштейна актрисе Ольге Конской, которая потом на машине, привезла их в Берлин, где Борис - это уже был последний этап возвращения архива - забрал их у нее дома и отвез Фридриху на Зэксишештрассе.

***

Однако, вернемся к роману. "Не лучше ли поделить его на две части?" спрашивает писатель. Помню, мы были тогда за городом у озера Ванзее живописнейшее место, располагающее к решению судьбоносных вопросов. При этом он настоятельно просит меня и Бориса держать в секрете название "Кримбрюле", которое он позаимствовал в одной астраханской комсомольской газете. В газете этой, говорит он, так гениально назван был раздел криминальной хроники. Сейчас, вероятно, я могу раскрыть секрет названия. "Брюле" в переводе с французского - нечто горелое, жженое, а под словом "крим" подразумевался криминал. Стало быть, расшифровка названия приблизительно такова: "Криминальный пожар" - название, по мнению Горенштейна, наиболее подходящее для русской, и тем более постсоветской, истории. (Дроблению романа, способствовало, помимо композиционных соображений, также одно событие, которое произошло с писателем 14 марта 1999 года. Об этом я расскажу в отдельной главе этой книги - "Петушиный крик").

Одна из "половинок" романа стала называться "Кримбрюле или Веревочная книга". Был еще и подзаголовок: "Уголовно-антропологический мефистофильский роман-комикс с мемуарными этюдами". Так в моей записной книжке китайского стиля, с пагодой и джонкой на матерчатой вышитой обложке, которую писатель однажды подарил мне с дарственной надписью. Там записан еще и эпиграф, а возможно один из эпиграфов (Фридрих любил множество эпиграфов - в этом пункте мы с ним схожи): "Слова улетают. То, что написано, остается. Латинское изречение." Итак, к названию "Кримбрюле" прибавилось еще одно: "Веревочная книга". Что касается второй "половинки" романа, то Фридрих не сразу решил, что с ней делать. "Может, пойдет на запчасти", - сказал он, "а может потом дополню и сделаю еще один роман".

В письме-некрологе, которое я послала накануне похорон Горенштейна литературному критику Александру Агееву, я писала, что "Веревочная книга" по словам автора - это попытка понять историю через художественную литературу, созданную предшественниками. Говорила и о том, как было объяснено самим писателем название. В названии "Веревочная книга" зашифровано, оказывается, что это книга высокого качества, причем рассчитанная на самого широкого читателя, то есть бестселлер. А что считать бестселлером, определяли в старой Севилье рыночные торговцы. Заметим: не ученые, не профессора. Это они, торговцы, хорошо знающие вкусы потребителя, "качественные" книги вешали на веревках рядом с окороками, колбасами, сельдью, копчеными сырами, балыком и прочей снедью. На авторитеты торговцы внимания не обращали. У Мигеля де Сервантеса, например, только "Дон Кихот" удостоен был чести попасть на ярморочную веревку, да и то - не в Севилье, а в Гренаде, что было менее почетно. Остальные же книги Сервантеса никогда не удостоились чести висеть на веревке рядом с мясом, фруктами, овощами и прочим достойным товаром.

Эти сведения я даю со слов Горенштейна. Нигде я об этом не читала. Не исключено, что все это и правда. Однако предупреждаю: как и многие подлинные художники, Горенштейн был еще и большим мистификатором. Впрочем, Сервантес сам подталкивает к фантазиям. В шестой главе "Дон Кихота" характеристику его "Галатеи", которая находится в библиотеке Дон Кихота, дает цирюльник, который книгу Сервантеса не одобряет.

Я отнюдь не утверждаю, что писатель придумал историю с веревочной книгой, тем более, что не являюсь специалистом в области испанской истории, но если Фридрих эту историю сочинил, то хорошо сочинил. Впрочем, письмо к Ольге Юргенс от 18 мая 2000 года, кажется, подтверждает, что испанские мотивы играли существенную роль в новом романе:

"Я работаю, и у меня начинает складываться впечатление, что это какая-то эпопея в истории и судьбе России за весь век. В романе - внутренний роман. А во внутреннем романе о Сталине пролог разросся в целую книгу, которую, которую я на испанский манер назвал "Веревочная книга". У меня даже появилась идея, правда, пока не окончательная, что "Веревочная книга" может существовать с небольшой правкой автономно".

Горенштейн еще рассказывал, что в одной части его "Веревочной книги" местом действия будет средневековая Севилья. И намекал на какой-то сюжет о Великом Инквизиторе. Мне же, написавшей повесть о Великом Инквизиторе "Провинившийся апостол", посвященную Горенштейну, этот факт не дает покоя. Очень хочется посмотреть, что же он в своем романе написал. (Рукопись находится в архиве Горенштейна, она написана нераборчивым, едва читаемым почерком.) Тем более, что прочитавшая мою повесть в рукописи Татьяна Чернова, о которой я еще скажу ниже, заявила мне, что я написала повесть о Горенштейне.

***

Работу писателя и, прежде всего, романиста Горенштейн сравнивал с тяжелой физической работой не просто труженника, а именно каменщика, воздвигающего здание и умело укладывающего кирпичи. Я спросила однажды писателя, почему он сравнивает работу романиста именно с этой профессией, а не какой-нибудь другой, связанной с физическим тяжелым трудом? "Потому что писать роман - это работа каменщика, который строит дом, укладывая кирпичи один за другим. Это же понятно!" - ответил он. Было не очень понятно, вернее, понятно было, что писателю нравится образ каменщика - он даже руками сделал такое движение, как будто берет камень откуда-то снизу и кладет его в стену воздвигаемого им храма - камень за камнем - один за другим. Разумеется, можно вспомнить и о вольных каменщиках, поклоняющихся храму Соломона (и особенно одному из его строителей Хираму, изображаемому всегда с молотком в руках). Многие художники, не только романисты, возлюбили образ каменщика, строящего Храм Истины. Акмеисты в своих "краеугольных", "каменных" текстах использовали архитектурную фразеологию. Мандельштам, как известно, назвал свой первый сборник стихов "Камень", отдавая дань, как он говорил, другому камню, тютчевскому, его стихотворению "Probleme".