- Почему вам пришло это в голову?

- О господи! Я ведь только спрашиваю. Разве это не дозволено?

- Тем не менее ваш вопрос странен.

- Возможно, и суд ставит иногда странные вопросы. Важен ответ.

- Мне кажется, я могу ответить на него отрицательно, - сказал подсудимый. Голос его выдавал настороженность. - Если вы поговорите с людьми, с которыми я много лет имел дело, вы, безусловно, согласитесь с моим ответом. Наверно, они охарактеризуют меня как человека уравновешенного, в высшей степени сдержанного, всячески избегающего споров. Люди скажут, что, когда разногласия возникают, я стараюсь проявлять уступчивость и таким образом все сгладить. Эпитет "надежный", который неотделим от меня, вероятно, достаточен, чтобы ответить соответствующим образом на вопрос господина прокурора.

- Допустим. Но все это можно истолковать и по-иному, к примеру как свидетельство вашего умения муштровать самого себя, - конечно, умения, которое делает вам честь. И тот факт, что вы ссылаетесь на свидетельство других людей, которых, что ни говори, не очень-то высоко ставите, и то обстоятельство, что прямо вы не отвечаете, говорят о многом. Быть может, вы все же обладаете вспыльчивым характером. Во всяком случае, такое подозрение возникает...

- Подозрение?

- Вот именно, и подозрение это вы никак не опровергли. Например, не исключено, что вы сами боитесь бурных проявлений чувств или же последствий этих вспышек, потому что в прошлом тяжело поплатились за них, и потому не проявляете свою вспыльчивость, загоняя ее внутрь.

- Кто же это вам рассказал? - спросил подсудимый.

- Означает ли ваш вопрос, что я прав? - быстро спросил прокурор.

- Ну, если вы так уж настаиваете, то в известном смысле да. Правда, обозначение "вспыльчивый", наверно, не соответствует истине, по признаюсь, что я человек легко ранимый и, поскольку мне это известно, стараюсь защитить себя, поелику это возможно, стараюсь, чтобы меня ненароком не затронули, иначе я могу закричать от боли.

Все это подсудимый произнес чрезвычайно спокойно, даже с легкой усмешкой, однако прокурор истолковал это так, как он, очевидно, намеревался истолковать, не без задней мысли формулируя вопросы.

- Спасибо! - воскликнул он и тут же повернулся лицом к судьям. Основание для поставленных вопросов я почерпнул из имеющихся у нас протоколов. А именно: матушка подсудимого показала...

- Моя мать? - спросил подсудимый с испугом.

- Говорите, пожалуйста, только тогда, когда к вам обращаются, - оборвал его председатель суда.

- Матушка подсудимого показала следователю, - продолжал прокурор, - что подсудимый в детстве был подвержен опасным припадкам ярости. Припадки были совершенно непредсказуемые и необоснованные, уже не говоря о том, что детям это вообще не свойственно. Матушка узнавала о приближении припадка по одному признаку: ее мальчик вдруг белел как полотно, особенно белел кончик носа. В такие минуты она прямо-таки испытывала страх перед ним... Мне кажется необходимым сообщить суду об этих показаниях матери подсудимого.

Теперь попросил слова адвокат. Ему представляется несколько странным тот факт, что господин прокурор придает столь большое значение подобного рода высказываниям старушки матери. Не влезая, так сказать, в душу этой старой дамы, можно предположить, что она сочла себя польщенной допросом и, дабы продолжить приятную беседу и показать себя поистине незаменимым свидетелем, сообщила множество разных деталей, которые сами по себе совершенно безобидны, но которые следователь все же занес в протокол, а господин прокурор сумел истолковать абсолютно превратно. Как бы то ни было, основа обвинения, по-видимому, чрезвычайно шаткая, раз уж прокурор не может найти никаких других свидетелей обвинения, кроме матери подсудимого.

Адвокату никто не возбранял выставить матушку подсудимого в качестве свидетеля защиты, парировал реплику адвоката прокурор. Как-никак, в большинстве случаев матери выступают свидетелями защиты.

Председатель суда, постучав карандашом, прервал перепалку между прокурором и защитником.

Все это время подсудимый стоял неподвижно, на его лице разлилась та же бледность, какая, по показаниям матери, разливалась на лице мальчика якобы перед приступами гнева. И сейчас, казалось, он с трудом сдерживает себя.

- Мать всегда права, - пробормотал подсудимый хрипло, в горле у него что-то клокотало, но говорил он настолько тихо, что его услышал только стенограф, да и то совершенно случайно.

- Говорите, пожалуйста, громче, - обратился к подсудимому председатель суда. - Что вы сказали?

- Я говорю, что пропал, если меня заставят защищаться от матери.

- Как это понять?

- Почему она пытается мне повредить? Это действительно непостижимо. Против нее я беззащитен.

- Я спрашиваю вас исключительно о том, соответствуют ли истине показания вашей матушки?

- Открыла ли она следователю причину, по какой у меня возникали вспышки гнева, как это сформулировал суд? По этой причине я чуть было не умер. Как мать, она, по-видимому, должна была больше бояться за меня, нежели меня, а ведь она утверждает сейчас обратное.

- Разве вы не слышали, матушка показала, что ваши припадки были всегда беспричинны?

- Тогда... Тогда... Предположим, что она все забыла. Бог с ней! Не надо пробуждать в ней ненужных воспоминаний, ведь мой брат преждевременно погиб из-за этого, она отравила ему жизнь. А я? Во что я превратился? Но она ничего не хотела знать. У нее это было внутренней потребностью, она не виновата. Пусть уж лучше страсть, а не вина.

- По вашему мнению, значит, причины все же были?

- Причины мне непонятны, господин председатель суда. Моя мать обладает безошибочным даром обнаруживать у человека незащищенную болевую точку и не в силах отказаться от того наслаждения, которое доставляет ей возможность потрогать пальцем эту болевую точку. И тут возникает нечто вроде короткого замыкания. Прошу вас, не спрашивайте меня об этом. Что ни говори, а она моя мать, и я, как и все смертные, испытываю слабость, питаю какие-то чувства к имени матери. И все же моя мать не годится в качестве свидетельницы.