— Нисколько не похож, — даже с досадой возразил Мальшет. — То, что ты принимаешь за сходство, — просто общая для современной молодежи инфантильность. Их до седых волос воспитывают, учат, вдалбливают, как думать, что думать, водят на помочах, вот они и похожи друг на друга.

— Не понимаю, Филипп! — рассердилась Лиза. Светло-серые (очень светлые!) глаза ее потемнели с досады. Они часто спорили.

Мальшет стал подробно развивать свою мысль. Молодежь надо ставить на руководящие посты. Она не склонна к бюрократизму, догматике, схоластике, она смела и отважна…

— Если она смела, то пусть смело борется со злом во всех его видах и проявлениях, — усмехнулся дед, — а не предоставляет это делать отцам и дедам. С грустью я не раз наблюдал, как молодой человек брюзжит исподтишка, а открыто чуть ли не заискивает перед теми самыми бюрократами и догматиками, которых должен был бы обличать. Вы не находите, Филипп Михайлович?

— Нет! — отрезал Мальшет.

Затеялся спор, вмешались остальные. Дед замолчал, посмеиваясь. Я тихонько позвал его.

В своей каюте он снял пиджак, аккуратно повесил его в шкаф и сел в пуловере у письменного стола, как всегда прямо, будто позвоночник у него не сгибался.

— Что-нибудь случилось у тебя, Санди? — добродушно осведомился он.

Я молча протянул ему Лялькино письмо. Сначала он удивился, но начал читать и прочел до конца. Лицо его вытянулось и посерело.

— Сукин сын! — вырвалось у него. — Этого я давно боялся…

— Разве они жили так плохо? — грустно спросил я. — Какой же я ненаблюдательный. Ничего не замечал.

— Ну… не изменяли, не бранились на весь дом, не жаловались друг на друга каждому встречному и поперечному. Соседи осудят ее. Ведь он не пьет, не гуляет, не дерется. Даже не курит теперь.

— Я не зал, что так плохи дела, — тихо уронил я.

Мы долго подавленно молчали. За раскрытым иллюминатором шумели в тумане невидимые волны. И все бил судовой колокол.

— Сколько сразу несчастий… — проговорил я. — И Ата вот слепнет. У тебя нет папирос?

— Есть.

Дедушка достал из стола гаванские, и мы закурили.

— Я все забываю, Санди, что ты уже взрослый мужчина, — сказал дед растерянно. — Ты любишь эту девушку? Ату?

— Да.

— Может, тебе просто кажется, Санди?

— Нет. Я ее действительно люблю. Уже несколько лет… Еще мальчишкой… Но я не знал, насколько она мне дорога. Думал, ну, люблю, и все. А я ее по-настоящему, на всю жизнь люблю.

— Слепая жена… Это очень тяжело. Впрочем, бывает хуже — когда чужие друг другу.

— Только она мне нужна, только она. Вот нужен ли я ей… не знаю.

— Гм, Санди. Ты нужен сейчас матери. Ей одиноко и тяжело.

— Да, я знаю.

— За чем же дело стало?

— А можно мне раньше уехать?

— Можно. Поговорю с капитаном. На первой стоянке пересядешь на самолет.

— Спасибо, дедушка?

— Не за что, Санди. Ты им… обеим облегчи жизнь.

— Я сделаю, что могу.

— Вот и кончается наше плавание через семь морей и Атлантический океан. Я тобой доволен.

— Спасибо!

— А теперь иди. Я буду писать твоей матери.

— Она будет рада письму.

— Не огорчайся так, Санди. В жизни всегда получаешь удары. Надо уметь их переносить.

— Я научусь.

— Санди!

Я уже взялся за ручку двери. Дедушка подошел ко мне:

— Хоть ты и взрослый, но поцелуй меня, как прежде, когда был маленький…

Все-таки дед был очень одинок. Кроме товарищей по работе, никого у него не было. Разве у него жена? Разве у него сын? Холодные и далекие.

Я крепко обнял деда и несколько раз чмокнул его в обе щеки. Он бледно улыбнулся. У него задергалось веко.

Я не спал всю эту ночь. Сидел на опустевшей палубе, смотрел во влажную, насыщенную всеми запахами океана тьму и слушал туманный сигнал. Но, как это ни странно, я не чувствовал себя несчастливым.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Меня никто не встретил на аэродроме, потому что я не известил о своем возвращении. И хорошо сделал: самолет пришел в четыре утра вместо девяти вечера (задержала нелетная погода), и мама, по крайней мере, не нервничала. Такси доставило меня до дома за десять минут.

Я стоял у подъезда нашего дома и смотрел на пустынную в этот ранний час улицу. Город крепко спал. Солнце всходило где-то за горой. Ночью прошел дождь, и тротуары еще блестели, отражая в лужицах дома и небо. Был конец лета, и, наверное, стояла жара, а ночи были душные, так как даже дождь не освежил воздуха. От радости у меня так билось сердце, что я его даже чувствовал.

Где бы человек ни ездил, какие бы радости ни получал от путешествий, но самая большая радость — вернуться домой! Наверное, Лялька осудила бы меня за то, что я продолжаю радоваться, когда столько у меня горя, но, сказать по-честному, я радовался как сумасшедший.

Подхватив свои два чемодана (один с подарками из далеких стран), я быстро поднялся на третий этаж. Мне не надо было звонить: у меня был свой ключ, который я берег как реликвию.

Тихонько открыв дверь, я вошел на цыпочках в переднюю, оставил там чемоданы и, невольно улыбаясь до ушей, открыл дверь в столовую.

Все было как прежде, чисто, уютно. Всюду мои яхты и бригантины. Запах нашей семьи. В нише на моей тахте спала кошка. Я ее не знал. Она раскрыла зеленые глаза и подозрительно посмотрела на меня. Я пересек столовую и вошел в комнату родителей. Мама спала на широкой низкой кровати, зарывшись лицом в подушку. Она была одна во всей квартире… Значит, это правда: папа ушел от нас.

Я присел у мамы в ногах и долго сидел так не шевелясь. Окна раскрыты настежь. Мама никогда не боялась сквозняков. На ковре, возле постели, лежала книга. Мама читала перед сном. Интересно, что она читала. Я осторожно нагнулся и поднял книгу. Тендряков, «Свидание с Нефертити».

Мама приподняла голову и сонно посмотрела на меня, еще не проснувшись окончательно. Она была коротко подстрижена, и это молодило ее, но как она осунулась, похудела… Сиротиночка моя! Мама обнимала меня и плакала. Я неловко гладил ее по волосам.

— Не плачь!

— Санди, как ты здесь очутился? Может, это сон и я сейчас проснусь? Ох, Санди! Какая радость!

И вот я опять бессовестно счастлив! Мама хлопочет вокруг меня. В пестреньком платьице — мама не любит халатов — она спешит на кухню. Поставлен чайник. Вынута белоснежная скатерть.

— Эх, к чаю почти ничего нет! — восклицает мама и тут же ставит тесто. — Санди, почему ты не телеграфировал?

У мамы всегда был полон буфет, полон холодильник всякой вкусноты. Видно, когда женщина остается одна, ей не хочется наготавливать для себя одной.

— Мама, давай пить чай в кухне. Я всегда вспоминал нашу кухоньку. Ну, мне так хочется, здесь уютнее…

Пьем чай на кухне. Маме как-то неловко: она не знает, известно ли мне… И я помогаю ей:

— Мне написала обо всем Лялька. Потому я и приехал. Мама! Ты не очень убивайся.

— Все это тяжело, сынок. Я креплюсь. Ему, наверно, хуже…

— Папе? Ты только скажи… Я же должен знать… У него… новая семья?

Мама чуть улыбается:

— Как будто не предвидится. Андрей живет у матери.

— Значит, третьего нет? Вы не развелись?

— Кет, Санди, конечно.

— Тогда почему папа ушел?

— Это не так легко объяснить, Санди, сын. Я потом… Ладно?

— Ладно, конечно. Только скажи, это он тебя бросил?

— Никто никого не бросал. Я больше не могла. Взаимные обиды зашли слишком далеко. Мне хотелось побыть одной, подумать. Я и попросила его пожить у бабушки.

— У папы тяжелый характер, я знаю. Но если…

— Ты ешь, Санди! Ты же любишь яичницу с салом. А к вечеру я испеку пироги. Твои любимые.

— С вишней?

— Вишня уже прошла. Хочешь с яблоками? Можно еще с капустой и яйцами. Почему не спросишь про Ермака… Ату?

— Мама, я боюсь спрашивать. Ата… ослепла?

— Нет, Санди. Еще сколько-то процентов зрения осталось. Катерина говорит, что дальше процесс не пойдет.

— Она… видит свет?