- Будьте покойнички: получите роту!
- То-есть, как это, Петр Петрович?..
- Да так: очень просто! Таракана отставим, а вас назначим!
- Право бы лучше, Петр Петрович, по-прежнему, какой я командир!
- Ну, уж это, батенька мой, никак невозможно после такой истории: Таракана в щель! Сиди и усом не води!
- Тогда назначьте кого-нибудь другого, право же я...
- Полноте: вы боевой офицер, боевой офицер! Вот что: берите-ка штабс-капитана в карман... да нет: это допейте, а там вон... возьмите еще, у меня запасон!.. Вот так... теперь идите в резерв... До свидания, господин подпоручик,- помахал Пек Пекыч ручкой.
- Какой еще, Петр Петрович, там подпоручик? Что вы...
- А как же?.. Вы исключены, можно сказать, с повышением в чине... представили вас!.. потому пострадали, можно сказать, за отечество... Ну, а назад козла рогами не ставят... То-то, будьте покойнички!
Петр Петрович подал Зайчику руку, ухмыльнулся, как кот, свернулся комочком и, помахавши из-под одеяла расправленной сторублевкой, фальшиво захрапел.
Зайчик вздохнул, засунул в нутряной карман свежую бутылку и, немного шатаясь, вышел.
Нагадала, значит, цыганка Зайчику в ручку!..
Он и не видал, когда возвращался на позицию по Тирульской дороге с побывки, что прохо-дит как раз мимо той самой рощи у озера, в которой стояли мы после водополицы в глубоком резерве, забытые, кажется, и Богом и до время нашим начальством.
Начальству было в ту пору совсем не до нас.
Вышла такая история, что и в самом деле было для него лучше припрятать остатки двенад-цатой роты куда-нибудь к сторонке от лишних разговоров. Вначале то взялись было всерьез: действительно, суд вроде как савастожить, следствие навести по закону, а полковник Телегин, полковой, был не дурак, знал хорошо, что пройдет неделя-другая, оботрется, что-нибудь новенькое случится, да еще почище нашего водогона, и делу конец!
Да так оно потом и случилось! Только Таракану остригли усы!
Распоместились мы в конюшнях в каком-то имении, неподалеку от озера, где и вправду стояла деревушка, как наврал о том Пек Пекычу Зайчик, почему-то не захотевши ему сказать о себе правды.
От всех барских построек уцелели только эти конюшни, должно быть, барин жил тут богатый, а может, был у барина конский завод... От барского дома торчком только подымалась средь сада большая труба над голландкой, в которой уже навили себе гнезд воробьи, да в стороне на самом в'езде в имение стояла сторожка без окон и без дверей.
Туда мы ходили.
Окол сторожки под кустом валялась статуя, голая такая баба, станушка сползла с нее на коленку, и видно, что обе руки держала она посередке, как будто, собиралась купаться, да кто-то из нашего брата из озорства или любопытства на одурелый глаз вздумал взглянуть, отбил ей обе руки, но ничего не увидел, повалил ее сапогом и напихал в ноги соломы.
* * *
Что Зайчик вернулся, и мы долгое время не знали...
Да, правду говоря, и не думали об этом, в суматохе да расстройстве решивши после водополя, что Зайчик или утонул, заблудившись в дороге, или попал все же не в ту ямку во время обстрела, и ему оторвало задние ноги.
Узнали мы только от Сеньки, денщика командира.
Как-то день на шестой, когда всем получшало, Иван Палыч встал с утра очень в хорошем благорас-положении духа. Брюки почистил, пуговицы мелком натер, сапоги смазал колесной мазью, которую ему кто-то из ленивой роты принес, нестроевой сродни был там у него, долго молился богу перед чаем, а за чаем сидел приглаженный, чистый, под кружку откуда-то блюдце с голубыми цветами по краю и золотой каемкой достал.
- Должно, что после барыньки - в саду нашел,- сказал Иван Палыч.
- Хорошее блюдце... ты не забудь... не равно: домой захвати! усмехнулся Прохор.
- Думаю так, Прохор Акимыч, что скоро... по снежку может...
- Не што бы!
По небу, чистому и глубокому, словно приподнятому осенними ветрами, прогнавшими перед скорым снегом непогоду, летели гуси беспрерывной лентой. Смотрели мы на эти ленты, сидя на лавочке возле конюшен, и на душе у каждого вставали чертухинские наши родные места, опавший лес неподале-ку от села, синий купол, и синее небо, и у окна привычная рябина, с которой треплют дрозды переспелую и хваченую морозцем ягоду, и уже почернелые кусты крыжовника и смородины на огороде в задах, где как-то по особенному в последние осенние деньки попискивают синицы, подвешиваясь и боком и вниз головками к облетевшим веткам.
И не заметили мы в этой задумчивости, как к нам подошел Сенька Кашехлебов. Подошел он тихо, степенно снял фуражку и подал всем руку:
- Честной компании! - странно даже было взглянуть на Сеньку.
На этот раз он не только не был под мухой, но смотрел как-то необычно серьезно, и около рта его не было так всегда и прыгавшей складки, готовой сложиться в беспричинную усмешку или рассыпаться в мелкие ниточки веселых морщинок по щекам, похожих у глаз на заячьи лапки.
- А-а?.. Семен Семеныч! - сказал Иван Палыч, раскуривая трубку,- как ноги таскаешь?..
Сенька только рукой махнул, подсаживаясь к нему. Все так и уперлись в Сеньку.
- Что же-ж такое больно не весел?..
- Откомандировали!
- Кого... тебя?..
- Да меня-то что: капитана нашего откомандировали!..
- Ну-у?..- протянул, скрывая удовольствие, Иван Палыч,- а мы тут ничего не знаем... приказа неделю в руках не держал! Куда же?
- Да в лазарет...
- Что же такое, Семен Семеныч?..
- Хорошо не поймешь! - неохотно ответил Сенька.
- Жар, что ли, зашел?..
- Нет... в голове что-то... такое!
- Перепил, значит... Да ты расскажи по порядку...
- Да расскажу... теперь торопиться некуда... мать их за заднюю ногу: уж как капитан просил оставить меня при себе, а не выгорело!
- Полно, Семен Семеныч: у нас веселее! - утешил Сеньку Прохор.
- Мучает меня, Прохор Акимыч: места не нахожу... привык, как теленок к пойлу, а теперь значит: ша!.. Засну: нечистый веревку сует...
- Да плохо-то плохо тебе без их-высоко! Да что случилось-то с капитаном?..
- А я и сам хорошо не пойму... Пришли мы тогда, значит, после этого водогона в офицерс-кий лезерв, прекрасно все, как быть не может, сбегал тут-же за заливухой и только вернулся, взошел, гляжу, их-высок катается на полу в растяжку и бормочет такое несуразное, чего и до сих пор понять не могу...
- Никаких чертей я, кричит их-высок, - не признаю... признаю только одного всемогущего Бога... Вон... вон... вон! - кричит,- чтобы духу твоего, многорогий чорт, не было!
Я бросился было его подымать, чуть заливуху не пролил, их-высок выпучил бельмы, перевернулся на спинку и... на меня:
- Ты, - говорит, - кто это будешь, позвольте вас расспросить?
- Значит, уж узнавать перестал,- заметил было в сторону Прохора Иван Палыч, но тот и не обернулся, уставившись в Сеньку.
- Да... чего вы,- я говорю,- ваш-высок, спятили что ли?.. Или уж я очень долго ходил, что у вас нехватило терпенья?..
- Извольте,- говорит,- извольте мне отвечать: кто вы такой?.. Кто вы такой?
- Да я же это... я, ваш-высок!
- Многобог?
- Вы лучше, - говорю, - выпили бы... а не то меня побили! Пейте, говорю, ваш-высок, пейте и мне немножко оставьте!
Глонул он чутильку, гляжу, в глазах прочистилось, зубы оскалил, смеется.
- Дурак, - говорит, - ты Сенька: ничего не понимаешь!
Известно: дурак, я уж к этому привесился, с дурака меньше спрашивается, лишь бы не дрался.
- Ты что, - говорит, - Сенька, можешь на это сказать?..
- Ничего, - говорю,- ваш-высок, окромя хорошего!
- Тогда, - говорит, - садись и стукнем! Ты,- говорит, Семен Семеныч, самый умный мужик есть на свете!
- Лестно,- говорю,- слышать от ваш-скородия такие слова...
Сенька остановился и взял из рук Иван Палыча трубку, чтоб прикурить козью ножку, которую заворотил толщиной чуть не в палец, запыхал сразу, глубоко вдыхая в себя махорочный дым и понемногу выпуская его из ноздри. Мы, мало что толком разобравши, глядели на Сеньку, да и Сенька был сам на себя не похож.