– Прекрасное радио! – закричал Черпанов, перекрывая все голоса. Впервые встречаю подобное радио. Удивительное радио, призываю свидетелей.

То ли крик достался ему дорого, то ли он волновался, то ли желал изобразить волнение, то ли желал начать обычное обсиживание всей мебели, Черпанов плюхнулся на стул, обитый клеенкой, плеснул из графина в стакан хозяин взглянул на него оробело, – глотнул… и опять я склонен возвратиться к нашим классикам: «глаза его выскочили на лоб», сказали бы они. На лоб не на лоб – я думаю, что ни при каких обстоятельствах глаза Черпанова не могут выскочить на лоб, не потому, что там места нет, а оттого, что он всегда сумеет сдержать себя, – но под лоб они укатились. Он даже слегка побледнел:

– Послушайте, товарищ, – сказал он, наконец, хозяину, – правда, я поднимался по лестнице, задохнулся также и от умиротворения радио, но почему в графинчике, который стоит мирно в стороне на водяном подносике, вместо освежающего я саданул водку?

Хозяйка, – в ней вы бы прочли математически выраженное скопление доброты и мягкости, – всполошилась. Хозяин обозначил руками недоумение.

– Миша, ты же дал торжественное обещание не пить. И для гостей хотел одного вина.

– Как водка, да здесь вода, Надя. Бьюсь об заклад.

Он поднял графин, понюхал:

– Действительно, водка. Кто-то подшутил. Придется вылить.

Водке всегда найдутся защитники. Кто знает, не в расчете ли на защитника и доброту хозяйки появился графин? Ясно, что первым внес изменения в беседу о водке Черпанов:

– Зачем выливать, то есть выливать в раковину, лучше в себя. Водка способствует душевности разговора, товарищи.

Миша Некрасов пятился с графином:

– Удивительно, но каждый раз в графине вместо воды водка.

– Чрезвычайно однообразная шутка, – вставил Черпанов, – пора одуматься.

А главное, попробуй обнаружить виновника. Все хохочут.

И точно, все захохотали. Хозяйка откатила назад, в кухню за угощеньями. Водка протиснулась к своему месту. Хозяин обратился к Черпанову:

– Хорошо, брат, что пришел. Изобретатель – народ забывчивый.

– Забывчивый, когда ему не нужно командиров.

– Командиров?

– Можно начинать, Миша?

– Водку?

– Нет, доклад мой об Урале и о воздухоплавании, а также воздушной обороне.

– Обожди. Еще ребята подойдут.

Черпанов озабоченно начал буравить вздутые свои карманы. Хозяин благоговейно отошел от него.

– Восхищайтесь, – сухо, словно поджигая, прошептал мне Черпанов.

– Чем мне восхищаться?

– А известно вам, что в американском путеводителе по СССР рекомендовано, первоочередно, всем увиденным восхищаться.

– Идите вы с американцами! Они думают по-своему, а я хочу – восхищаюсь, хочу – нет.

– Тогда отодвиньтесь.

Я отодвинулся – и толкнулся в М. Н. Синицына. Да, стоял передо мной М. Н. Синицын в коричневой своей куртке, с красно-синим огрызком карандаша в кармашке, с морщинистыми своими губами, которые он постоянно раздувал. Не могу похвастаться, чтоб он обрадовался мне.

– Вернулись? – спросил он уныло. – Отдохнули? Все отдыхаете.

– И не уезжал.

– Пристроился на другую службу? И верно. Склочное у вас место. Тупицы какие-то сидят. Тебе-то, небось, нечувствительно, а свежему человеку неприятности сплошь. Доктор, Матвей Иваныч, пишет тебе?

– И доктор не уезжал.

Мне казалось, что М. Н. Синицын должен бы чувствовать побольше интереса к своему делу, потому что мое сообщение о докторе его ничуть не взволновало.

– Болен, что ли? – сказал он вяло, явно стараясь сбыть с рук скучный разговор.

– Влюблен.

М. Н. Синицын сунул трубку в рот:

– Бывает. Ты тоже влюблен. Любопытненько.

– Не помещается.

Он оглядел меня с легким пренебрежением:

– Где и поместиться. Тебя, брат, зажечь как мокрый торф – запутано и запугано. Средним числом сказать – трепло ты, Егор Егорыч. Но, возможно, высохнешь. – Он пустил мне дыма в нос, раздул губы. Я привык к его грубой манере говорить, а сейчас даже она забавляла. – На чем мы прошлый раз-то остановились?

Я знал, что, если он зарядит рассказывать, так на весь вечер. Его надобно уметь прервать в самом начале. Я спросил о первом попавшемся в голову:

– Как у вас там больные? Юрьевы, ювелиры.

Он провел трубкой вкруг своего лица, затем вкруг моего, а после выкрутил чье-то воображаемое лицо близ себя:

– Чудак ваш профессор-то оказался.

– Но не вредный чудак?

– Вредный чудак ты, Егор Егорыч. Если у меня фантазии в действиях, так у тебя в мыслях, постоянно. Хуже нет человека, который имеет страсть верить и внимать всяческим фантазиям, не умея их отсортировывать, откидывать от них обывательщину. Ну что вот тебе эти ювелиры, поддеть ты меня хотел, да?

– Чем же мне вас поддевать, Синицын?

– А тем, что профессор твой меня вытурил. Фантазия, говорит, у вас чрезмерная. Или я, говорит, или он. Какая я научная величина? Ну и сняли. Пойду теперь учиться. Я твоему профессору лет через пять такое шило вставлю…

Он показал при посредстве трех пальцев, какое шило он вставит профессору Ч., директору нашей больницы.

– По-моему, профессор раньше не вмешивался в хозяйственные дела.

– А зачем ему вмешиваться? Мы на иной почве разошлись. Я еще до отъезда директора да и доктора Андрейшина, им обоим, предлагал снять ювелиров с постельного режима и поставить возле труда и станка. Ах, как можно! Болезнь явная, говорит профессор; надежд нет, пусть помирают. Болезнь неизвестная, говорит Андрейшин, надо их душу расковырять: откуда эта корона и что это за корона и из чего она? Любопытненько.

– Из часов, полагаю, – подзадорил я его. Рассказ его меня чрезвычайно увлек; я весь, сами понимаете как, затрепетал трепетом.

– Из каких таких часов, ты полагаешь?

– Из ящика часов, которые украли в ювелирной и часть которых нашли у братьев Юрьевых.

– Противно смотреть, а не только что слушать. Что ты знаешь? Сухаревские сплетни. В газетах читал? Нет. Не было золотых часов.

– Были.

– Я тебе утверждаю, не было. Когда-то, года три назад, уперли у них из мастерской пять часов. Но не золотых, а фальшивого золота. Заподозрили одного сударика, из служащих, обыскали, не нашли. Поведение показалось подозрительным, все же не вытурили, посмотрим, дескать. Он скоро и сам смотался. Теперь представь, гуляют Юрьевы по Сухаревке, скупают разную чепуху. Корону-то они, верно, желали делать. Знакомятся они с молодыми людьми. Не купят ли, говорят они, часики? Золотые. Не можем, говорят, найти покупателя и рискнули в Сухаревку обратиться. Ювелиры знают, как ловят сухаревцы различных дураков. Пожалуйста, говорят, только не к вам на квартиру смотреть, а к нам. К удивлению, молодые люди согласились. Приходят к ювелирам. Наследство, говорят, получили – и выворачивают из бумажки. Юрьевы смотрят: батюшки мои, клеймо и номер известные! Краденые! Однако будучи добрыми, с одной стороны, с другой, из-за спешности предстоящей работы желая отделаться от неприятностей, говорят, прищуря глаза: объясните, пожалуйста, откуда у вас часы, когда они клейма нашей мастерской. Парни трах ювелиров по зубам и, покинув часы на столе, – в двери. Ювелиры за ними. Те в трамвай. Они в следующий. Опять-таки по соображеньям, высказанным выше, с помощью милиции остановить их не желают, а жаждут полной исповеди. Те в подворотню, эти, осторожненько – как бы не подкололи – к подворотне, а оттуда перед ними – шварк девица-раскрасавица. Любопытненько.

– Сусанна?

– А черт его знает, кто. И парней-то я вылечить вылечил, но еще насчет расспросов блюду осторожность. От этого и успех леченья, и вся моя репутация может пострадать. Если загублю их, конечно.

– Воров вылечили?

– Каких воров? Ювелиров. Воры у них оставили. В часах-то вот тут вся загвоздка и находится. Будь бы они золотые, я б и спешил, а тут, к счастью, фальшь – от силы по три рубля, всего пятнадцать целковых инвалютой.

– Невероятно!

– Чего невероятного? В нашей стране все вероятно. Невероятное, вернее, вероятное-то и началось у ворот. Выходит девица. Ясно, отвести глаза. Они люди робкие, до девиц ни разу не касались – естественно, обомлели. Она с ними поговорила.