Так же я расценивал и министерство совещаний и конференций. Официально я не имел к нему никакого касательства, но посланцы Вертишу неоднократно ко мне обращались. В большинстве это были писатели, издатели, кинематографисты или лекторы из французского объединения. Они приходили ко мне побеседовать о высоких интересах культуры. Я отделывался от них любезными, но уклончивыми фразами.

Только спустя несколько дней после того, как я ушел из армии, мне был нанесен более важный визит. Меня посетил маленький круглый лысый человечек, я тотчас же узнал его по большим очкам в черепаховой оправе, потому что часто видел их на экране телевизора или в витринах книжных магазинов.

- Милостивый государь, - сказал он мне, - если то, что о вас говорят, правда, то вы, вероятно, единственный человек, который может спасти французскую литературу.

Я сделал неопределенный жест, скромно отвергая похвалы, но промолчал. Мой собеседник между тем продолжал:

- Я, милостивый государь, президент жюри Синдиката по литературным премиям. По традиции, равно как и удобства ради, наше учреждение находится в ведении министерства совещаний и конференций. Вам, вероятно, известно, сколь серьезно знаменитый ученый, придающий огромное значение будущему этого министерства, интересуется общественными науками, как смело, с какой необыкновенной прозорливостью он всегда ратовал и ратует за применение современных методов, основанных на последних достижениях науки, и надеюсь, вам также известна его забота о нашей прекрасной французской культуре...

Я снова помахал рукой - на сей раз это означало учтивое согласие со сказанным, но позволяло мне в то же время уклониться от ответа. Мой посетитель, как видно, заметил мой жест, ибо он прервал свою тираду, решив воспользоваться паузой, чтобы вытереть свой голый, красный, блестящий череп, затем склонился ко мне и сказал приглушенным голосом:

- Мосье, сложилась драматическая ситуация. Прежде мы выдавали десяток литературных премий, а в итоге продавалось более миллиона экземпляров, что составляет большую половину книжного рынка. В настоящее время мы присуждаем четыреста двадцать семь идентичных премий, и нам не удается продать хотя бы по тысяче экземпляров каждой премированной книги. Чтобы не быть голословным, разрешите привести вам один пример: мадам Гермиона Бикетт получила в прошлом году премию "Трех ювелиров" за свой сборник стихов "Кошечка на крыше", а продано было не более четырнадцати экземпляров. Ее издатель покончил самоубийством.

И снова я ответил едва уловимым жестом-жестом сочувствия; мой посетитель вытер глаза.

- Да, мосье, вот в каком положении оказались мы, писатели. Вот почему, полагаясь на рекомендацию профессора Вертишу, я пришел к вам, преисполненный законной надежды: мосье, спасите!

- Господин президент! - воскликнул я. - Неужели вы пришли предложить мне написать роман на премию Гонкуров? Поверьте, я совершенно к этому не способен.

Он тонко посмотрел на меня.

- Вы-то, быть может, и не способны, ну, а литератрон?

Идея, которую он мне выложил, состояла вкратце в следующем. Ежегодно секретарь жюри Синдиката литературных премий будет отбирать сто произведений, имезших наибольший успех у читателей. Специалисты проанализируют их стилистические, повествовательные, описательные, идеологические и эмоциональные особенности. Полученные данные поступят в память литератрона, а он тотчас же интегрирует эти данные и выдаст произведение, которое будет, так сказать, квинтэссенцией успеха, бестселлером робота. Авторство будет приписано какому-нибудь писателю, выбранному наугад из числа членов Общества писателей, не имеющих задолженности по членским взносам, а супержюри, выделенное синдикатом, присудит ему без всякого риска Единую государственную литературную премию, заменяющую отныне все остальные премии.

Грандиозность этих перспектив не испугала меня. С самого начала я предвидел нечто в таком роде. Я распрощался со своим посетителем, ничего ему не пообещав, но не лишив его, однако, надежды.

В тот вечер мне стало ясно, что наступил решающий момент - пора переходить к действию.

Читатель, быть может, спросит, чего же я хотел добиться своим литератроном, что надеялся выкроить себе из той паутины, которую уже плел давно. Я мог бы ответить так, как, наверное, ответила бы Югетта: подлинное честолюбие удовлетворяется собой, не ставя конечных целей. Я мог бы также сослаться на то, что план боя становится ясным лишь после его окончания и что лучшим стратегом является тот, который, когда замолкнут пушки, сумеет разъяснить, конечно, с блеском, с наличием гения, как провел он задуманную операцию, хотя на деле весь маневр был, так сказать, сымпровизирован вслепую на месте. Должен, однако, признаться, что у меня была своя руководящая мысль, далекая цель, по-видимому в данное время недосягаемая, хоть совершенно определенная. Я хотел получить научный институт и кафедру в Сорбонне.

Мысль об институте, признаюсь, родилась одновременно с мыслью о литератроне: Государственный институт литератроники, ГИЛ - я уже видел мысленным взором этот заголовок на почтовых бланках - вышел в полном вооружении из моего мозга, как Минерва из черепа Юпитера.

ГИЛ, центр которого, по моей мысли, должен был разместиться в ультрасовременном здании в Шартре (религиозный облик городка компенсируется модернизмом заведения), будет органически связан с Парижским университетом, с Государственным научно-исследовательским институтом и с ЮНЕСКО, но одновременно будет достаточно автономен, чтобы поддерживать с различными министерствами и с частным сектором, с другой стороны, отношения, на плодотворность коих я возлагал большие надежды. Для начала я предполагал создать отдел убеждения, который будет выкачивать субсидии из Кромлека, отдел государственной защиты, где я размещу все то, что, по моему мнению, следует засекретить, отдел культуры, чтобы доставить удовольствие друзьям Вертишу, и, возможно, отдел преподавания, но с большими предосторожностями, ибо эти господа из университета весьма ревниво оберегают свою независимость.