- "Не суйся зря! Уж не один пытался...
Ты лекарьз д е с ь, на воле ты - говно!
Ах, как же непрактичен ты, бедняжка!
Ты ж без врачебных прав пойдешь на дно...
Известно: без бумажки ты букашка,
а фельдшеров и без тебя полно!
Ты ксивою разжиться - не посмеешь,
а грузчиком работать - не сумеешь!
Придется Аське снова воровать,
чтоб как-то прокормить себя и мужа..."
- "Но я поэт!"
- "Клейменый ты! К тому же
"кулички" - не Москва, едрена мать!
Поэтов тоже как собак нерезаных,
пожалуй, более, чем фельдшеров,
и каждый задавить тебя готов
другое время, ты подумай трезво!
А кто милей журналам, дурачок:
зэ-ка вчерашний иль фронтовичок?
Пока ты не окончишь крестный путь,
тебе еще скитаться долго надо
по стройкам - в Добрушах каких-нибудь,
по Эжерелисам, по Ашхабадам...32)
Пока в какой-то щели новый дом
отыщешь ты сизифовым трудом,
жизнь проклиная тыщу раз подряд,
сам скинуть с плеч девчонку будешь рад!
А, впрочем, что мы спорим оголтело:
"кулички", "дом"... На воле ж бойня, ад!
Душа, чай, в душу с третьим-то отделом
живет комяцкий наш военкомат!
И не успеешь ты хотя б отчасти
очухаться, пьянящей воле рад,
тебя какой-нибудь подлец-снаряд
вдруг разорвет на сто четыре части!"
Слюнявые разбив по пунктам бредни,
безжалостный умолкнул собеседник,
и, ткнувшись вдруг в подушку головой,
как маленький, заплакал наш герой. *)
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ЧЕТВЕРТЫЙ КОТЕЛ,
где сюжет дает неожиданный крен в сторону, обнаружив нового героя, и, сделав последний зигзаг, завершает лагерную трагикомедию.
Была весна сорок второго года.
Унылый дождик лился над Москвой.
Там грохотал ожесточенный бой,
а здесь, в глуши, лишь вялая природа
дралась с ничуть не слабнущей зимой.
Еще порой, слепя, в глаза летели
уже как бы разрозненной метели
бессмысленные мокрые клочки...
А ночью паровозные гудки,
зовя с собой - туда куда-то, к прежней
счастливой жизни - мирной, безмятежной,
будили душу - то толчком тоски,
то ласковым касанием надежды...
Весна несла бессчетные параши
про близкое освобожденье наше.
___ ________________
*)Но, смею вас уверить, этот плач ему
что летний дождик: чуть блеснет - и скроется...
Уж оптимизму юному, щенячьему
вновь кажется: все как-нибудь устроится!
Подумает о встрече - и у Скорина
вновь бьется сердце радостно, ускоренно...)
Уж даже день указывался точно,
когда, не глядя на статьи, досрочно
отпустят всех... Встречай же нас, весна,
развейтесь в прах, нелепые печали!
А впрочем, разве были времена,
когда б зэ-ка амнистии не ждали?
Пускай бушлат на нас порой дыряв,
теплей бушлата есть у нас одежда!
Иной, и десять лет отгрохотав,
не знает сносу ей... И имя ей - надежда.
К примеру я. Строчу - прошу учесть!
что абсолютно некому прочесть.
В те дни, когда в болотах комариных
(а вовсе не "в таинственных долинах")
я только-только разменял свой срок
далеко от родных садов Лицея, 33)
читатель первый (слушатель, вернее)
был у поэмы этой - наш стрелок.
Любил он, оторвав меня от тачки,
усаживать на бревнышко с собой:
- "Ты почитай-ка мне о той чудачке,
о той цыганке - ну, об Аське той!"
Когда же я, за нас обоих труся,
оглядывался, он: "Давай, давай!
Пусть вкалывают, ты себе читай:
поотдохнешь, а я поразвлекуся!"
И вот недавно я узнал о том,
что парень влип: поверил "слову вора",
пустил на пять минут, а те вдвоем
ушли в бега, и ждет он приговора.
Его заменит сволочь, не иначе,
из тех, кто, издеваясь, службу нес.
Воистину: на должности собачьей
чем нравом злей, тем совершенней пес!
О, "жар души, растраченный в пустыне"! 34)
О, добрый пес, что брошен злобным псам!
Нет моего читателя отныне,
читатель ходит под конвоем сам...
Так что и я могу: "Иных уж нет,
сказать по-пушкински, - а те далече",
кто относился к нам по-человечьи,
в чьей памяти оставит "Аська" след.
Был близкий друг - да взяли на этап 35)
(он был катализатор вдохновенья)...
Так для кого ж пишу я продолженье?
Ну что же - для родных своих хотя б...
Вот ей же богу, не могу поверить,
что в прошлое захлопнулись давно
тяжелые окованные двери,
что видеть близких мне не суждено... 36)
Все верится, что вечером, в столовой,
под ласковый зеленый абажур
когда-нибудь мы соберемся снова
и я про все, что видел, расскажу.
И вам, вольняшкам, эту вот поэму
на странную, на дикую для вас
и как бы экзотическую тему
прочту в тот мирный, в тот знакомый час...
Я вижу, вижу дорогие лица:
отец от умиленья прослезится,
а Сима будет к Аське ревновать... 37)
На керосинку чай поставит мать,
включим приемник... Станем отдыхать
и, сидя рядом, слушать заграницу...
Надежда глупая! Пока лицом к лицу
ты не очутишься наедине с могилой,
все тлеешь ты с нелепо-цепкой силой...
Но чем я буду жить, коль ты придешь к концу?!
Эх, "заграница"!.. В жизни никогда
я не стремился, кажется, туда.
Так, посмотреть... Но навсегда - ну нет!
Казалось мне, что я б не смог привиться
на чуждой почве...В давней дымке лет
мне встретить бы пророка иль провидца,
который мне раскрыл бы этот ад
и предсказал весь горький путь дальнейший,
иллюзий не оставив ни малейших!
Как был бы я тогда укрыться рад
туда, где б жил, от злых судеб упрятан!
Успех, признанье - все пришло бы в срок...
Ну что ж, в Стокгольме, на Мальмшильнадсгатан,
нашелся бы подобный уголок. 38)
Но разве мог бы я туда попасть?
А с болтовней не влезть бы к волку в пасть:
прослышь об этом следователь мой
к десятому добавит пункт шестой! 39)
Вот я треплюсь - а долго ль до греха?
Я - вне России? Что за чепуха!
Да, я в аду, и умираю я
живой, здоровый - вяло умираю...
Там, в области потерянного рая,
чуть начата, осталась жизнь моя.
Как не умел я пользоваться ею,
как жить откладывал, не властен знать,
что буду тенью собственной своею