Огнедышащего чудовища...
Сначала этот образ пришел к нему, сам, отдельно, и только потом, многие минуты спустя, - началось.
Пасть - пространство между тучей и землей вспыхнула белым неровным светом. Что-то заметалось там, похожее на пылающий снег. На метель у ярко освещенного окна. Иногда видны были отдельные молнии, не помещавшиеся в пасти.
Потом донесся гром. Не раскаты: ровный рев. Так ревет водопад.
Рогдай тихо смотрел на это.
На гибель армии, на гибель надежд. На гибель победы.
Подошел кесарь Светозар, встал рядом. Рогдай покосился на него.
- Ничего не сделать? - спросил на всякий случай. Кесарь покачал головой.
- Я даже не представляю, как он сделал это, проговорил кесарь неслышно, Рогдай угадал по губам. - Никогда не слышал ни о чем подобном.
- Может, хоть кто-то уцелеет, - сказал Рогдай и отвернулся.
Своих ему тоже не жалко... просто не нужны больше, вот и все. На этом берегу - почти двойное превосходство...
Он с трудом оторвал взгляд от огненной пасти чудовища и стал рассматривать то, что осталось от двух хоров, принявших бой первыми.
Еще ведь конница, сквозь вязкую смолу, наполнившую череп, вспомнил он. Еще отважники в горах. Надо выводить...
Он вскинул вверх руку с выставленными тремя пальцами, требуя к себе троих вестовых.
Алексей успел спрыгнуть с коня прежде, чем того повалило ветром. И сдернуть с седла Отраду. Ему тут же хлестнуло по глазам острым песком, он успел зажмуриться, отвернуться. Телом закрыл Отраду. По обычаю отважников под нагрудником в глубоком кармане хранился плат тонкого холста - на случай нужды в перевязке. Он быстро сдернул с Отрады шлем, накинул плат на лицо, связал на затылке и шее узлы. Был и еще один плат, но его Алексей израсходовал утром. Для себя остался маленький шейный платок, он еле распутал пропотевший скатавшийся узел, приложил так, чтобы прикрыты были нос и рот, чтобы можно было хоть как-то дышать. Глаза - сойдет и ладошкой...
Может быть, это их спасло. Когда ветер мгновенно остановился, Алексею не пришлось освобождать глаза от повязки. Он распахнул их - как мог широко.
Воздух был наполнен молочно-белым светом. Все цвета, какие существовали когда-то, выгорели, остались лишь оттенки серого. На серой траве комками серой глины лежали люди, много людей. Лежали и лошади - комками побольше. Многие поднимались или по крайней мере шевелились. Лошади вдруг начали судорожно вскакивать...
Шорох крыльев над головой - как шорох сухих листьев.
Тьмы летучих мышей!
Среди дня? Здесь?..
Алексей не успел додумать. За него думало давнее прошлое, думали уроки у старца Филадельфа, который был горазд на всяческие редкости и древности.
Отрада подняла руки и стала ощупывать голову, чтобы снять плат, но Алексей уже подхватил ее за пояс и понесся по склону курганчика вниз - не до подошвы, а так, на две трети...
Они рухнули на землю в тот миг, когда ударили первые молнии.
Это было равносильно умелому хлопку по ушам. Сразу исчезло все, пропала земля, осталась только боль от вбитых в мозг перепонок и чувство мурашек в несуществующем теле. Десятки молний протянулись к вершине курганчика и пульсировали сейчас над головой, выжигая там все, что еще осталось. И сотни молний били по окружности, поражая людей и коней, - всех, кто пытался спастись и кто не пытался...
Грохот стоял фантастический, плотный, как камень. Его можно было трогать рукой.
Отрада, оглушенная, содрала наконец плат и попыталась встать. Алексей успел свалить ее и прижать к земле. Он лежал, чувствуя, как содрогается девушка и содрогается земля и как все содрогается в нем самом...
Бесшумными тенями метались над ними летучие мыши, белые в непрекращающихся вспышках.
Нельзя стоять на вершине, вспоминал он. И нельзя стоять в низине, под холмом, - там чуть более сыро, туда тоже тянутся молнии. На склоне и только на склоне, и только распластавшись, - есть шанс уцелеть...
Эти мыши...
Они что-то значат. Они здесь, и они что-то значат.
Увидев их, я почему-то вспомнил все про молнии.
Несколько мыслей, а ушли все силы...
Отрада чуть повернула голову. Их глаза встретились. Алексей зажмурился, потому что не мог перенести этого взгляда. И тут же ощутил прикосновение лба ко лбу, щеки к щеке...
Она прижималась к нему, будто ища защиту.
А им уже приходилось умирать вместе.
Если убьет, понял он, то вместе, одной молнией!..
...Рев уничтожил время. Просто наступил такой момент, когда Алексею стало казаться, что он различает отдельные содрогания земли, отдельные по ней удары. Слышать он не мог ничего, кроме внутреннего воя, но странным образом прозрели глаза. Он не просто видел много острее, чем обычно, - он замечал такие детали и подробности, на которые никогда бы не обратил внимания прежде.
И до которых ему, в сущности, не было никакого дела.
Молнии еще сверкали иногда, но в них уже не было той дичайшей уничтожающей ярости, когда десять, двадцать, сто молний сливались в один пульсирующий огненный поток и били, били, били в одну точку... земля раскалялась тогда и горела, и горело все, что было на ней.
Вот... и вот... и вот... и вот... серые пятна, от которых валит едкий дым. Дым не растекается по земле, не клубится - уходит в небо тонкими прямыми стволами. Изредка по такому стволу проскакивает тонкая лиловая нить, бьется секунду-две, пропадает. У подножия холма серые пятна почти соединяются, выжженного пространства здесь больше, чем уцелевшего. И дальше - рябая пустыня, ни единого дерева, лишь пьыаю-щие пни и обугленная щепа. И холмики, холмики, холмики...
Не встает никто. Не встанет никогда.
Он сглотнул. Отрада приподняла голову и глядела на него, только на него.
Тогда он снова лег, просунул одну руку ей под голову, а второй осторожно (проклятое железо...) обнял ее за шею, уткнул в себя - опять же в железо... Не смотри туда, подумал он, не смотри пока. Пока это еще можно - не смотреть.
Венедим пришел в себя от тошноты. Его всегда укачивало на кораблях и в лодках, и однажды укачало даже верхом - на наплавном мосту. И сейчас он смотрел в небо над собой, боролся с подступающей дурнотой и недоумевал, куда делись обязательные звуки воды. Но рядом просто переговаривались - на том крестьянском восточном диалекте, когда все слова будто бы знакомы, просто от них отсекли окончания, а сами слова означают вовсе не то, к чему ты привык.