– Ну подумайте сами! – сказал я, отметая все аргументы секретаря Кабинета, выражаясь метафорически. – С какой стати нам прослушивать депутатов? Этих занудливых, невежественных и напыщенных пустозвонов! Будь моя воля, я вообще бы их не слушал! Да и кто такой этот Хью? Всего лишь один из них! Да и что такого ему могло быть известно?
Кстати, в каком-то смысле это мое представление об аде. Именно так Господь Бог наказал бы меня, будь я виновен в самых отвратительных грехах – заставил бы меня сидеть и слушать записи телефонных разговоров членов нашего парламента.
Лично мне, признаюсь, это весьма понравилось, а вот Хамфри, похоже, наоборот.
– Значит, вы отрицали сам факт прослушивания телефона господина Галифакса, так?
– Да, категорически, – подтвердил я. – Единственный вопрос, на который я сегодня смело мог дать предельно простой, четкий, откровенный и… честный ответ.
После чего секретарь Кабинета наконец-то получил возможность разразиться многословными и напыщенными тирадами, смысл большей части которых, как я ни старался, честно говоря, до меня так и не дошел.
(К счастью, сэр Хамфри счел возможным сделать соответствующую запись об этом в своем личном дневнике. – Ред.)
«Четверг 15 ноября
Я постарался объяснить премьер-министру, что хотя этот ответ, безусловно, можно считать предельно простым, четким и даже откровенным, применить к нему последний эпитет (честный – Ред.) и несправедливо, и не совсем правомерно, поскольку точная корреляция между передаваемой им информацией и имевшими место фактами в той степени, в которой таковые могут быть определены и продемонстрированы, неизбежно ведет к возникновению серьезных эпистемологических проблем, накладывающих на логические и семантические ресурсы английского языка более тяжелое бремя, чем от них можно было бы требовать, исходя из разумно приемлемых ожиданий».
Секретарь Кабинета явно пытался подсластить пилюлю. Сделать ее как бы менее болезненной, более приемлемой или что-то в этом роде. И тем не менее, мне пришлось попросить его перевести это на нормальный английский.
Чтобы ответить, ему почему-то сначала пришлось собраться с духом. Какое-то время он смотрел себе под ноги, затем на потолок, в окно… потом посмотрел мне в глаза.
– Вы солгали, господин премьер-министр.
Я не поверил своим ушам.
– Солгал?
– Да, солгали, – повторил он.
– Что вы хотите этим сказать? – До меня просто не доходило, что он имеет в виду.
– Господин премьер-министр, я хочу сказать… – он запнулся, явно пытаясь найти способ, как бы помягче выразить свою мысль. – Хочу сказать… вы… солгали!
Мне по-прежнему не было ясно, что он, собственно, имеет в виду, поэтому я молча смотрел на него. Тогда он попробовал еще раз.
– Видите ли… э-э-э… Довести до сознания политика это, конечно, трудно, но… Вы не сказали правду, господин премьер-министр.
Неужели он имеет в виду, что мы на самом деле прослушиваем Хью Галифакса? – спросил я сам себя. Но поскольку ответа не знал, то спросил об этом его.
Он кивнул.
– Да, прослушивали.
– Прослушивали? – Я был просто в ужасе. – И когда же мы это прекратили?
Хамфри бросил взгляд на свои наручные часы.
– Ровно семнадцать минут тому назад.
Но ведь это же несправедливо! Подвергать сомнению мою честность таким образом?
– Чем-чем, а ложью это никак не назовешь, – жалобно возразил я.
– Понятно. – Секретарь Кабинета чуть наклонил голову влево и посмотрел мне прямо в глаза. Совсем как умная собака «колли», которой страсть как хочется научиться хоть чему-нибудь новому. – Господин премьер-министр, что же тогда, по-вашему, можно назвать противоположностью правды?
– У меня не было намерения. Я не хотел их обманывать. Поверьте, мне бы и в голову никогда не пришло вводить в заблуждение членов палаты намеренно!
(В порыве благородного негодования Хэкер явно забыл, что совсем недавно он с гордостью заявлял, что в тот самый день несколько раз так или иначе ввел в заблуждение достопочтенных членов палаты, отвечая на их вопросы. Впрочем, можно с большой долей уверенности считать, что из-за страха перед возможными последствиями Хэкер на самом деле никогда не вводил членов палаты в заблуждение. Во всяком случае, преднамеренно. И действительно: по причинам, не вполне понятным современному историку, преднамеренный обман, судя по всему, считался тягчайшим проступком, который палата общин никогда никому не прощала, какими бы тривиальными ни были его последствия по сравнению с куда более серьезным ущербом, постоянно наносимым нашими политиками. – Ред.)
Однако Хамфри не унимался.
– И тем не менее, господин премьер-министр, вы сказали им неправду!
– Но это не моя вина! Откуда мне было знать, что его прослушивают?
Бернард осторожно кашлянул. Видимо, чтобы привлечь мое внимание.
– Простите, господин премьер-министр, – с сочувственным видом начал он, когда я, услышав его призывный кашель, повернул к нему голову. – Сказать, что вы не знали, в данном случае недостаточно. Предполагается, что вы обязаны были знать, поскольку конечная ответственность за все возлагается на вас и только на вас одного.
– Тогда почему, черт побери, никто мне ничего не сказал? – возмущенно воскликнул я.
Бернард бросил отчаянный взгляд на Хамфри. Они оба были явно смущены.
– Потому… потому что министр внутренних дел, возможно, не счел это достаточно необходимым, – не совсем внятно пробормотал, наконец, секретарь Кабинета.
– Почему?
– Наверное, ему подсказали, что вам это знать совсем не обязательно.
Необязательно? Это же смехотворно!
– Ну уж нет, знать такие вещи мне архиобязательно! И как мне прикажете это понимать?
Бернард добросовестно попытался объяснить мне все это на тарабарском языке нашей госслужбы. Боюсь, он слишком много времени проводит в обществе секретаря Кабинета. Поскольку лично я из его абракадабры ровным счетом ничего не понял.
«Тогда я вкратце объяснил следующее: поскольку сам факт, что Хэкеру нужно было это знать, не был известен в то время, когда надо было бы знать то, что все знают сейчас, в силу чего те, кому было доверено советовать и информировать министра внутренних дел, возможно, чувствовали, что информация, необходимая ему, чтобы решить, стоит ли информировать высшее руководство или нет, была на тот момент неизвестна, и поэтому никто не мог знать о необходимости такого информирования.
Лично мне тогда казалось, что это объяснение было предельно ясным и понятным. Увы, мне, но не Хэкеру! Возможно, он был просто не в состоянии воспринять все это из-за состояния крайнего замешательства…»
Поскольку без перевода тут в любом случае было не обойтись, мне, хочешь не хочешь, пришлось обратиться за помощью к Хамфри. Каковую он, не скрывая удовольствия, с готовностью оказал.
– Возможно, министр внутренних дел тоже об этом не знал. Кроме того, мы логически предполагали, что если вам зададут такой вопрос, вы будете уклоняться от прямого ответа, или заявите, что не в курсе дела, или пообещаете в этом более детально разобраться… Мы ведь не знали, и даже не могли знать, что вы, господин премьер-министр, решитесь на такой поистине новаторский шаг, как дать конкретный ответ на заданный вам конкретный вопрос!
Его точка зрения мне была полностью ясна. Но поскольку до этого я четыре раза уклонялся от прямых ответов, заявлял, что не в курсе дела, и обещал разобраться, мне надо было прямо ответить хотя бы на один вопрос. Причем этот казался наиболее безопасным.
– Да, но не могли же мы знать, что вы решите на него ответить, – сочувственно заметил Хамфри. – И что в палате вы будете публично отрицать любые факты прослушивания членов парламента.