У мергельной ямы на Бёдваровом поле дрались два матерых зайца. Рядом, пристукивая ногами, сидело еще двое, один - такой же лобастый крупный самец. Внезапно он сорвался с места, налетел на дерущихся и тут же, увернувшись, отпрыгнул назад, к зайчихе, которая сидела, явно наслаждаясь происходящим. Он принялся обхаживать ее, и на сей раз она отнеслась к нему с благосклонностью. Те же двое продолжали трепать друг дружку почем зря шерсть так и летела клочьями.

Ригмор засмеялась и еще раз глянула на них в зеркальце. Аннемари отвернулась и посмотрела на часы.

- Если поднести к лицу такой вот клочок заячьей шерсти, - сказал я, пока он еще не остыл и на нем не обсохла кровь, и принюхаться, это и есть запах дичи! Дичи! - повторил я, до того свежи были воспоминания.

Когда мы с Марией вылезли из машины, я сказал:

- Знаешь, о чем я подумал, Ригмор? Маленькому Каю с Песчаной горы давно уже пора в санаторий, и теперь там как раз освободилось место. Отправить его надо как можно скорее. Но если им ехать за ним сюда, на остров, это долгая история. Вот мне и пришло в голову: что, если Фредерик или ты подвезете его?

- С превеликим удовольствием, - ответила она, взглянув на меня.

Ага, подумал я, наверное, ты заподозрила, что я решил тебя испытать. Ведь на острове есть и такие, кто боится даже близко подойти к дому, где живет Кай.

- Только до парома, - добавил я, - а там уже мы договоримся, чтобы в порту его встретили.

- А может, мы доставим его прямо в санаторий, - сказала Ригмор. Фредерику так и так нужно в те края, и тоже как можно скорее. Так что мы с удовольствием.

- Вы нас здорово выручите!

... Я стоял, прислонясь к кухонной двери, и курил трубку. Мария тем временем принялась за готовку. Казалось, она занимает собою всю кухню. На ней было темно-серое, в черных разводах платье, тяжелое, длинное. Поверх платья она повязала широкий крахмальный передник. В родных стенах она снова стала самой собой, неулыбчивой и молчаливой. Молчал и я. Я здесь частый гость и привык, что иной раз мы не обмениваемся и десятком слов. Мария почему-то питает безграничное уважение и к роду моих занятий, и к моей персоне. Я чувствовал, ее смущает, что я стою у дверного косяка, где мог стоять ее сын, где стаивал ее муж, однако же причетнику находиться не подобало - причетнику подобало сидеть в горнице, в кресле-качалке, и рассматривать семейный альбом.

Но после того, что произошло в церкви, мне так хотелось постоять здесь немножко, побыть в соседстве с нехитрой кухонной утварью. Странник на этой земле, скиталец непременно должен постоять на пороге кухни. Я и постоял немножко и уворовал кусочек заповеданного мне мира - мира, где священнодействует хозяйка дома. Ибо давно уже, много лет назад, умерла та, на чьи хлопоты я мог невозбранно смотреть, пользуясь сыновним правом.

Мария подошла к выкрашенному в красный цвет дровяному ящику и набрала щепок, чтоб подтопить плиту. Я молча зажег спичку, подал ей. Щепки занялись быстро, я услышал потрескиванье и запах горящей сосны. Я обратил внимание, до чего аккуратно уложены в ящик полешки. Мария любит порядок. Конечно, утварь в этой голубой кухоньке далеко не новая, но как разительно отличается Мариин дом от того, где живет больной Кай. У матери Кая, Хансигне, обстановка тоже скудная и старая, но на всем лежит печать ее беспомощности, несусветного неряшества. У нее не вещи, а рухлядь. Мариины же вещи от долгого употребления обрели благородство. Дом ее дышит чистотой. Здесь пахнет свежевыстиранным, свежевыглаженным бельем.

Чтобы дольше не смущать ее, я перешел в горницу, опустился в кресло-качалку и взял в руки толстый альбом, который всякий раз услужливо лежит на виду и который я многажды перелистывал.

На стене тикают старинные часы работы лондонского мастера. На дверце под циферблатом - олеография, изображающая сцену на охоте: охотник целится с колена в благородного оленя. Охотник - в синем, олень - рыжий, лес зеленый. Олень подскочил и выкатил глаза, словно его уже настигла пуля. Проходят годы, а он все парит в своем предсмертном прыжке. И еще одна олеография висит на стене - из южных краев; на ней изображен Христос, поверх его рубища пламенеет сердце, обвитое терновой лозою, от сердца расходятся яркие лучи. Чуть дальше - треугольная полка, уставленная кофейными чашками, там же стоят Мариин псалтырь и водочная стопка, принадлежавшая ее мужу. А вот цветной рисунок трехмачтовой шхуны "Маргрете", на которой плавал в молодые годы Йохан, Мариин муж. Волны лежат ровнехонько, точь-в-точь как полешки в дровяном ящике. На комоде красуется старинная, английского фаянса, супница. Рядом - чучело броненосца, руки чучельника придали ему форму корзинки, Мария хранит в ней рождественские открытки. Тут же, на комоде, в рамках из ракушек и перламутра, стоят семейные фотографии - всё мужнина родня. В доме множество вещиц, которые Йохан понавез в дни своей молодости, эти диковинки прибило сюда прибоем океанских странствий.

Входит Мария. Выдвигает из комода ящик. Вынимает скатерть, белую, как свежевыпавший снег, благоухающую. Накрывает ею стол. Уходит обратно, заслоняя собою дверной проем. До меня доносится побулькиванье в чугунке с картошкой, пар, поднимающийся из чугунка, отдает прелью.

Бывая у Марии, я открыл для себя одно удивительное обстоятельство. Все, что ни есть в этом доме, принес с собой Йохан (в супружестве они нажили самую малость, поскольку едва сводили концы с концами). И не потому, что Мария была бесприданницей, - муж взял ее из зажиточной семьи, из старой усадьбы в самом сердце материка. От Олуфа я слышал, что, получив однажды кое-какое наследство, Мария поручила родственникам распродать его. В доме нет ничего, что напоминало бы, откуда она родом. Она зачеркнула свою юность, сожгла свои корабли. Приняла то, что судьба послала ей, и перевернула чистую страницу. Нет, одну вещь все ж таки она сберегла. Толстый альбом с фотографиями.

Йохан был старше ее и уже поражен недугом, когда они поженились. Марии пришлось много тяжелее, чем большинству рыбацких жен. Но она не сдавалась. Будучи крепче мужа, она возила за него тачку, вытаскивала сети, даже выходила с ним в море, говорят. А кроме того, нанималась на поденную. Йохан умер от рака прежде, чем дети его успели конфирмоваться. Марии пришлось совсем тяжко, она стирала на людей, работала на сборе свеклы, бралась за все, что ни подвертывалось, - и тянула детей. Дочери выросли и уехали. А она осталась. И ни разу не отлучалась с Песчаного острова дольше, чем на один день.