Каменная голова - почти вровень с моим лицом. Вечно она таращит на меня круглые свои глазищи! Я видел ее однажды в море. Туманным зимним утром, в серых предрассветных сумерках. Я пережидал в плоскодонке у Заливного островка, хотел подчалить к берегу, покараулить гусиную стаю. Но туман сгущался, пришлось сушить весла. Масляно чернела вода. В мертвой тишине слышно было лишь, как с весел срываются капли. И вдруг прямо рядом со мною всплыла голова. Круглая, а глаза потухшие. Ты сегодня умрешь, подумал я. Мы обменялись взглядом, и голова исчезла. Я остался один в пустынных водах, в пустынном тумане.

Это была нерпа. Обыкновенная нерпа. Они здесь водятся. Я бивал их с лодки, а потом шарил по дну багром, отыскивая затонувшую тушу. Мы частенько слышим их хриплый лай. И все-таки я не могу отделаться от мысли, что она вернется. В другом обличье.

Однако сейчас я не способен задумываться о смерти, как бы ни таращилась на меня каменная голова. Я сейчас вообще не способен сосредоточиться. Мысли мои порхают беспечно и беспечально.

Нет, я никак не могу настроиться на серьезный лад, а ведь через минуту-другую мне предстоит встать и прочесть старую вступительную молитву. Сегодня в колокол не звонили. В колокол звонят, когда приезжает пастор. Это от меня зависит, когда начать. Последние минуты, как правило, тягостны, нескончаемы, непредсказуемы - какие только дурашливые мысли не проносятся с легким шелестом у меня в голове!

Люди ждут. Я - тоже. Их ожидание словно бы облекается в плоть, и его можно осязать пальцами. А ты сидишь на причетничьем стуле и думаешь Бог знает о чем. Что, если потихоньку приклеить большущую черную бороду и выйти показаться им? Или вдруг взять и закричать петухом? Да, проказливый бесенок тут как тут, снова принялся за свои проделки. Я сижу и чувствую себя балаганным шутом.

Люди ждут. И чем быстрее убегают секунды, тем острее я чую, а сегодня - как никогда, враждебную силу, что подбирается ко мне исподволь со стороны сидящих. На меня будто надвигается великан, медленно, чуть расставив руки, не отводя глаз от моего горла. Я знаю, стоит мне подняться со стула - и схватки не миновать.

Я остаюсь сидеть. Ожидание густеет.

Эта вражья сила, готовая вцепиться мне в глотку, эта смутная вражда исходит не от каких-то определенных лиц, не от моих возможных недругов, которые полагают, что я недостоин отправлять сегодняшнюю службу, пускай это и входит в мои обязанности на острове. Напротив, они даже и не подозревают, какую удушающую силу напустили на меня. И восстает она на меня именно в эти, последние мгновенья, когда тягучее ожидание сплачивает их в сообщество, где мне нет места.

Сообщество - но пока еще не община, ибо община, Нафанаил, она сродни дивной музыке или рассветному чуду, это нечто неземное, непостижимое. Однако по мере того, как ожидание удваивает, утраивает свою хватку, мысли их устремляются в единое русло. Будь я истинным, смиренным слугою церкви, меня это, наверное, вдохновило бы. Я же постигаю это как безмерную враждебность. Ибо кто я, сидящий здесь? Чужак. Мимолетный гость. Странник на земле. Пусть даже я сейчас поднимусь и стану их голосом.

Сегодня собралось человек тридцать-сорок. Больше обычного. Иные скорее сомневаются, нежели веруют, они и сами еще не разобрались, такое в нынешних умах поселилось смущение. Для других вера в Бога - невнятная воскресная привычка. Но есть горсточка, для которых слово Божие столь же очевидно, как земля в поле, как в море - соль. Так воспринимают его неразговорчивый Роберт и словоохотливый Кристиан. Для них все происходящее здесь так же доподлинно, как перемёт, что ставится в море. И вот эти-то благочестивые люди и образуют ядро сообщества, которое медленно сплачивается в гнетущей тишине. Они - самые мои могущественные враги.

Истекают последние секунды. Я озираюсь, бросаю взгляд наверх, на полустершиеся романские фрески. Найдется ли среди присутствующих кто-нибудь, кто понимал бы красоту этой церкви, как я, или так же хорошо знал ее историю? Нет, не найдется. И тем не менее я чужой здесь. Однодневка. Дом этот на самом деле - их, принадлежит им. А когда тайное их воссоединение исполнится (возможно, это происходит втайне лишь от меня, чужака, но явно для остальных), тогда я тоже уверюсь, что дом этот не просто историческое сооружение. Неизъяснимым образом он продолжает жить и сегодня. Да, он живет, не ведая возраста, ибо они - те, кто ждут сейчас, пребывали в нем со дня его освящения и пребудут до тех пор, пока он стоит.

Пора! Я привстаю - и вновь опускаюсь на стул. Перешептыванье на церковных скамьях стихает. Воцаряется напряженное молчание, всех до единого властно объемлет тишина.

Я пред лицом врага, превосходящего меня силой, - это их ожидание. Что ж, решаю я, ничего не поделаешь. Мне остается одно - быть искренним. Быть самим собой, пустым и легким*.

* Ср.: "... ты взвешен на весах и найден очень легким..." (Книга Пророка Даниила, 5, 27).

Ведь я же выметен и убран. Я - пустота. Ничто.

Незаметно для самого себя я поднялся, ступил под массивную арку. И вот уже я стою и бесстрастно гляжу прямо перед собой. Вижу всех - и никого в отдельности. Встречаюсь глазами со всеми - и ни с кем.

Но воля моя, мое "я" словно бы приросли к стулу. И лишь сейчас только мое "я" поднимается, чтобы вернуться в свою телесную оболочку, обретающуюся под аркой. Однако воссоединения не свершилось. У меня возникает ощущение раздвоенности, расщепленности. Я стою в гробовой, деревянной тишине и смотрю на обращенные ко мне лица. Томительные, зловещие мгновенья. Холодным угрем в сознании моем проскальзывает догадка, не возмущая, впрочем, моего спокойствия. Ты одержим. Когда ты поднимался со стула, некто чужой, сильнейший тебя, водворился в пустующую оболочку. Ты одержим. Это Локи стоит здесь, под аркой. Это его глаза приковали к себе взгляды присутствующих. Это - дьявольское наваждение.

А ведь вздумай кто-нибудь оспаривать при мне существование дьявола, я бы попросту от него отмахнулся. И слушать не стал бы.

Быть может, во мне, пустом и легком, взыграла вдруг гордыня и обернулась властолюбием? Не знаю. Но в меня словно бы вселился могущественный, коварный дух. Ему не занимать обаяния, мужского обаяния. На губах его играет нежная, обольстительная улыбка. И сидящие полностью ему подчинились. Погляди на женщин - они околдованы. И мать Олуфа, и Ригмор, и Аннемари. Смотри, как безвольно она сидит за органом.