Вскоре дружно заработали все четыре двигателя, и я не спускал взгляда с указателей температуры масла и с манометров – двух многозначительных кружочков на каждый двигатель на пульте управления прямо перед моими глазами; двигатели еще прогревались, когда в наушниках телефона послышался раздраженный голос Мерроу:

– Лемб, а ты не забыл о проверке?

Далеко не впервые наш радист Батчер Лемб, умудрявшийся порой выполнять свои обязанности так, словно никакой войны нет, забывал перед выруливанием проверить приводное устройство.

– О-о! – послышался его ответ.

Но вот в наушниках – все мы десятеро были соединены внутренней телефонной связью – прозвучало восклицание Мерроу, одно из тех его ободряющих бранных восклицаний, которые все мы так любили в прошлом, в тяжелые минуты, и которые, по-моему, и в это утро нравились всем, кроме меня, – сейчас я ненавидел их до того, что, услышав, ощутил во рту вкус ржавчины:

– Не знаю, как вы, мерзавцы, вернулись бы домой, если бы не я!

Вот чем брал нас Базз. Он часто говаривал, что с нашим самолетом ничего не произойдет, пока Мерроу с нами. «Вы видите? – крикнул он, когда самолет Бреддока взорвался буквально перед самым нашим носом. – Такое с нами не случится. Нет, нет, пока я управляю этим корытом!» А потом вспышка негодования: «В чем дело с этим сукиным сыном Бреддоком? Он что, совсем не знал, как маневрировать под огнем зениток?.. Я должен переговорить с этими ублюдками. – Базз имел в виду пилотов других машин. – Они же погубят себя!» Наша машина была неуязвима, а Базз был нашим амулетом. «Такое не произойдет с нашим корытом, сынок». И экипаж, особенно сержанты, верил Баззу. О неуязвимости самолета Мерроу в казармах рядового состава ходили легенды. Случались, конечно, и с нами неприятности – например, зажигательные бомбы со своих же самолетов во время восьмого, на Киль, рейда, – однако факт оставался фактом, нашей машине действительно везло. Там, наверху, существовало нечто, именуемое везением. Это была одна из тех особенностей войны, которые я ненавидел. Мне был нужен мир, где бы не везение управляло каждым шагом человека, а сам человек.

Но из всех, кто сотрясался сейчас в недрах самолета, только я, и один я, знал истину. Никаким волшебством Мерроу не обладал. Все это сплошное бахвальство. Не был он наделен силой, способной передаваться другим и гарантировать нашу безопасность, как мы воображали. Я знал это от Дэфни.

Мы были уязвимы, да еще как!

И тем не менее я обнаружил, что даже сейчас испытываю перед Баззом если не восхищение, то похмелье после восхищения, какую-то зависть, и готов признать его превосходство.

По внутреннему телефону Мерроу вызвал Сейлина и спросил, закреплена ли его турель. Малыш Сейлин – мы все звали его «Малышом», он был мне по пояс – находился в турельной установке, подвешенной под фюзеляжем, где он сидел, скорчившись, как дитя во чреве матери, и если турель, с ее направленными в сторону хвоста пулеметами, не была закреплена, когда самолет выруливал, слышался громкий царапающий звук, а потом стволы оказывались погнутыми. Настоящий командир, Базз знал, о чем должен заботиться в ту или иную минуту каждый член экипажа. Малыш Сейлин не забыл. О нем можно было не тревожиться – недаром он слыл аккуратистом. И все же Мерроу, хотя в этом отношении ему было далеко до Сейлина, захотел его проверить.

Как только Мерроу прикасался к секторам газа вы не могли не восхищаться им. Нравилось вам или нет, но оставалось только признать, что выглядел он так, словно это из него исходит поступающая в самолет энергия. Он устанавливал регуляторы состава смеси на автоматическое обогащение, регулировал сектор газа, выверял регуляторы оборотов винтов, а затем – именно в это мгновение казалось, что какой-то ток из его рук течет в неистовые двигатели – выпрямлялся, наклонял набок голову и прислушивался, потом переводил каждый двигатель на максимальный режим в две тысячи пятсот оборотов в минуту и с поразительной сноровкой, точностью и быстротой ставил приборы управления нагнетателями на сорок шесть дюймов наддува.

Мерроу часто утверждал, что он часть всего этого, а все это – часть его самого, и слова Базза не казались хвастовством.

Мерроу подал сигнал, и Ред Блек выхватил из-под колес шасси тормозные колодки. Мы с Баззом задвинули окна кабины. Сигнальная лампочка подтвердила, что хвостовое колесо разблокировано. Мы были готовы к рулежке.

Из угла аэродрома, со своей стоянки в дальнем конце линии самолетов, медленно и неуклюже выктился бомбардировщик полковника Бинза «Ангельская поступь» и, развернувшись, возглавил процессию выруливающих машин. Как только он миновал стоянки «летающих крепостей» «Ужасная пара» и «Кран», обе они пристроились ему в хвост. Мы ждали. Нам предстояло быть четвертыми на рулежке.

Два больших английских «мясных фургона» – санитарные машины – дежурили в конце взлетной полосы; я не мог себя заставить даже взглянуть на них.

Показавшееся из-за низкой тучи солнце посеребрило дальние самолеты и залило желто-зеленым светом огромный луг внутри треугольника взлетных полос. На фоне темного леса, где мы жили, отчетливо виднелся, несмотря на пятна камуфляжной окраски, прямоугольник диспетчерской вышки, но аллеи лип и огромных вязов и рощу из дубов и ясеней около Пайк-Райлинг-холла все еще закрывал туман.

Мимо нас, то останавливаясь, то снова трогаясь, проплыла «Ангельская поступь»; визг тормозов бомбардировщика не мог заглушить рев его собственных и наших двигателей; за ней последовали еще два самолета, после чего Мерроу, касаясь рычагов секторов газа первого и четвертого двигателей мягкими волнообразными движениями огромной правой ручищи, переместил колоссальный вес нашей машины вперед и вывел ее на рулежную дорожку. Мы двинулись, потом остановились, и скрежет тормозов нашей машины слился с визгом тормозов других самолетов, пока они разворачивались и занимали свои места.

Я с трудом переносил время выруливания. По опыту мы знали, что пройдет больше часа с момента первого движения «Ангельской поступи», пока все наши самолеты – в это утро двадцать четыре, включая резервные, – выстроятся перед взлетной полосой, причем мы учитывали и неизбежные заминки, и время, необходимое, чтобы проделать пять длинных миль по дороге вокруг аэродрома; иногда приходилось ожидать, пока буксировщик не вытащит какого-нибудь идиота, съехавшего колесом с мощеной дорожки и по ступицу завязшего в грязи. От нечего делать я только переводил взгляд с прибора на прибор – следил, чтобы давление горючего не поднялось выше шестнадцати фунтов на квадратный дюйм, температура головок цилиндров не превысила двухсот пяти градусов Цельсия… давление масла… температура масла…

Мы медленно двинулись вперед, и я со своего места видел огромную территорию аэродрома, самолеты с вращающимися винтами; на пропеллеры одного из самолетов упали солнечные лучи, и он показал мне четыре великолепных золотистых диска, сотканных из света; я помахал некоторым машинам рукой, и мой неопределенный жест мог означать и небрежное пожелание доброго утра, и прощание навсегда; что именно – должно было выясниться еще до наступления вечера.

Бомбардировщики, готовившиеся занять свои места перед взлетом, чем-то напоминали старых приятелей. Один за другим к нам подруливались «Красивее Дины», «Мечта милашки», «Пыхтящий клоп», «Как бы еще», «Обратный билет», «Дешевая Мегги», «Невозвратимый VI», «Отказать она не может», «Мешок для зенитного огня», «Жаждущая девственница», «Большая ленивая птичка», «Девушка, согласная на все», «Блудливый сокол», «Десять шалунишек», «Старая калоша в небесах», «Крысы не задержатся», «Факельщик», «Бетти Грейбл»[5], «Драгун из Алабамы», «Дамочка, будь добренькой», и мы знали, сколько жизней унес это «Пыхтящий клоп» и из каких невероятных переплетов удавалось выкарабкаться «Старой калоше в небесах»; каждая машина имела свои особенности. Были среди них и древние клячи, выкрашенные для камуфляжа в смесь серовато-коричневого с зеленым сверху и в небесно-голубой снизу, залатанные, измазанные маслом; были и новенькие, блестящие машины без всякой окраски.