– Боря, Боренька! Любимый мой! Дорогой мой…

Тугай замер. Сон или явь? Он бросился к забору, не отрывая взгляда от Ниночки. Голова его была перевязана широким бинтом с запекшейся кровью, мундир изорван, рейтузы конногвардейца свисали клочьями. Одно колено тоже было перевязано, и Борис слегка хромал при ходьбе. Молодое, когда-то сияющее радостью и юношеским задором лицо стало бледно-серым, осунулось. Теперь он казался чужым, совершенно незнакомым Ниночке.

– Ниночка, – прошептал он. – Ниночка, зачем ты пришла? Ты должна позабыть меня.

– Я обещалась тебе! – выкрикнула она. Выкрикнула сквозь слезы, что душили ее, выкрикнула что есть мочи, иначе он не понял бы, не понял ее! – Я всегда буду с тобой.

– В этом более нет уж никакого смысла, Ниночка, – Тугай вжался лицом в чугунную решетку ограды. Караульный прошел мимо, украдкой покосился на арестованного. – Завтра начнется судебное разбирательство. Они прикажут казнить нас. Царю не ведомо сострадание. Мы все погибнем с честью. Мы ведь хотели добра России. Добра! Только добра!

Они смотрели друг на друга, тянули руки, еще, еще немного. Еще… смехотворное расстояние, вершков десять, не более, а кажется, что переговариваются друг с другом, стремясь дотянуться, с двух далеких, нестерпимо далеких звезд.

Бориса и Ниночку поглотило молчание, безысходное, безвыходное, отчаянное, и лишь глаза говорили, превратившись в крик, лишь губы дрожали, но молчали, а глаза выплакивали всю немую боль сердца.

В четырех метрах от них стояла княгиня Трубецкая в длинной своей собольей шубе и беседовала с мужем тем тоном, коим принято разговаривать на балах в Зимнем дворце.

– Я горжусь тобой, – громко, прекрасно артикулируя слова, говорила она. – Трубецкие всегда были героями. Что бы ни случилось, любимый, уповай на небеса и Господа Бога. Когда-нибудь Россия обретет свободу, и тогда уж она вспомнит о тебе.

– Никаких вольнодумных речей на свидании не дозволено! – рявкнул офицер караула. Он ходил за спинами женщин и внимательно прислушивался к беседам. – Я велю прекратить свидание! Дозволен только личный разговор, милостивые государи!

– Нет, нет, государь не позволит казнить вас! – расплакалась Ниночка. – Папенька был у него. Император хочет стать добрым государем своему отечеству.

– В России еще никогда не было доброго государя, – мрачно возразил Борис. – Так с чего бы вдруг Николаю Первому меняться в лучшую сторону?

– Он планирует реформы в обществе.

– Реформы в России всегда кровью пишутся. Но мы рады, что в сих чернилах есть и капелька нашей крови.

– Никаких вольнодумных речей! – вновь выкрикнул капитан.

– Да оставь ты нас в покое! – огрызнулся один из узников. – Перед смертью мы вольны говорить все, что захотим! Да здравствует свобода!

Над крепостью повисла гробовая тишина. И тут княгиня Трубецкая повторила во весь голос:

– Да здравствует свобода!

Капитан в ужасе взглянул на нее. Все замерли, ожидая, что вот оно, прозвучит сейчас страшный приказ прекратить свидание, очистить крепостной двор. Караульные взяли ружья на изготовку. Но капитан молчал. Он торопливо отвернулся от княгини и, подойдя к крепостной стене, закурил сигаретку. Снег все валил и валил, капитан поднял воротник шинели повыше, как будто хотел укрыться то ли от колких пощечин ветра, то ли от слов Трубецкой схорониться.

– Мы ведь все время в крепости были, – торопливо рассказывала Ниночка. – Живем в пустых конюшнях. Там так тепло, мы получаем еду, все относятся к нам с большим решпектом.

– После вынесения приговора от решпекта и следа не останется – они погонят вас, как шелудивых бродячих псов.

– Не смогут. Весь мир сейчас смотрит на нас.

– Весь мир? – Борис рассмеялся с горечью. – С каких-таких пор Россию заботит мнение света? Раньше, коли посланник западной державы не ломал перед царем шапку, шапку ту к головушке и прибивали. И что? Да ничего! Мир тихонечко так, вполголоса протестовал, а у нас при дворе лишь похохатывали.

– Те времена давно уж миновали, Боря. Пару веков назад.

– Что такое несколько веков для России? Здесь другое понятие времени. Ниночка… – Борис еще сильнее вжался в чугунную решетку. – Возвращайся к отцу. Посмотри на меня… меня уже нет, нет.

– Я сожгла все мосты к отступлению, Боренька, у меня больше нет отца. Я сбежала от него.

– Это безумие, Ниночка!

– Моя нянюшка Катерина Ивановна и кучер наш Мирон Федорович со мной. Мы ждем тебя, Боренька.

– Мое продырявленное при расстреле тело точно дождетесь!

– Царь не посмеет казнить вас. Мы бы пронесли по улицам Петербурга тела наших убиенных мужей и положили бы у ступеней Зимнего дворца. Для царя ваша казнь означала бы конец.

– На его стороне армия, глупышка.

– В России куда больше ремесленников и крестьян, чем солдат! – и Ниночка ухватила за рукав шинели проходившего мимо караульного. – Что скажешь? Ты сможешь стрелять в собственных братьев? Или в мать, если она выйдет на улицы вместе с нами? Сможешь?

Солдат молча смотрел на Ниночку и не видел ее.

– Оставьте меня, ваши высокоблагородия, – наконец, тихо попросил он. – Я всего лишь бедный солдат, мне думать не полагается. Отпустите меня! – Он вырвался из цепких ручек Ниночки и продолжил свой обход.

– Ну, и что ты будешь делать, когда нас казнят? – с трудом прошептал Борис.

– Еще не знаю. Наверное, нас тоже придется тогда расстрелять, потому что мы все равно не успокоимся.

– Царь сошлет вас в Сибирь, коли вы не угомонитесь.

– Тогда через пару-тройку лет вся Сибирь восстанет против государя.

Капитан отделился от стены и поднял руку. Было видно, насколько тяжко ему выполнять ныне свою службу.

– Конец свидания! – крикнул он. – Прощайтесь, господа! Еще пять минут.

Князь Трубецкой прижался лицом к ограде.

– Прощай, любовь моя, – прошептал он. – Все, что произошло, моя ошибка. Я думал, что настало уж время. Слабак в наследниках, соперник – далеко от Петербурга, народ, наконец-то, готов подумать о себе. Но народ не понял меня. В нем все еще живет страх вековечный. Офицеры предали меня. С пригоршней идеалистов в России революции не сделаешь. Моя вина… И мне за нее до конца жизни каяться. Жаль только, что столько достойных людей погибнут вместе со мной. Прощай, Катенька, более уж не свидимся.

– Мы обязательно свидимся! – гордо вскинулась княгиня Трубецкая. – Даже если не здесь, то в вечности уж наверняка.

Она намертво вцепилась в чугунную решетку, изо всех сил стараясь не разрыдаться в голос. Сигнал трубы возвестил о конце свидания. Больше у них не осталось ни одной минутки лишней.

– Возвращайся к отцу! – выкрикнул Борис. Солдат ухватил его за плечи, оттаскивая от забора. – Я люблю тебя, Ниночка, я люблю тебя! Будь счастлива…

– Только с тобой… – отозвалась она. Затрясла в отчаянии ограду и зарыдала беззвучно. – Только с тобой! Я всегда буду рядом. Я молюсь за тебя, слышишь?! Мужайся, Боренька, мужайся! Я с тобой!

– Отвести заключенных в камеры! – закричал капитан. – Сударыни, ступайте по домам.

Молоденький трубач, только что давший сигнал прощания, вновь поднес трубу к губам. Мужчины ругались не по чину, женщины плакали в голос – в крепости царил адский шум.

Князь Трубецкой в последний раз кинул взгляд на жену. Во взгляде читалось неприкрытое ничем страдание и осознание поражения.

– Я хотел лишь добра, – повторил он.

– Я знаю, любимый, – отозвалась княгиня. – Но в России никогда не поймешь, что есть зло, а что – добро.

Солдаты вытеснили узников со двора. Вторая группа караульных окружила плачущих женщин. Ниночка оглянулась в последний раз, приподнимаясь на цыпочки и выглядывая Бориса.

Высокого, стройного конногвардейца четверо солдат тащили к дверям каземата. Он тоже все оглядывался, искал глазами Ниночку. Хотя бы разок еще увидеть милое лицо, а потом уж уйти окончательно.

Подле собора ждал генерал Луков. Женщины уже слегка поуспокоились, растерли снегом заплаканные лица и теперь приближались к нему с высоко поднятыми головами. Впереди всех, как обычно, шла княгиня Трубецкая. За ней – Нина Павловна Кошина, закутанная в длинную песцовую шубку.