– Что было в вашей голове, когда вы с вашим именем, с вашей фамилией вошли в такое дело? Гвардии полковник! Князь Трубецкой! Как вам не стыдно быть с такой дрянью? Ваша участь будет ужасна. Вы погубили жену! Погубили! Вы знаете, что я могу вас сейчас расстрелять?

Трубецкой внезапно тоже закричал:

– Расстреляйте, государь, вы имеете право!

– Не хочу! – взвизгнул вдруг Николай. – Я хочу, чтобы участь ваша была ужасна!

Десять дней осаждала Ниночка Павловна Кошина коменданта Петропавловской крепости, в казематы которой поместили мятежных офицеров и где они ждали царского приговора своей участи.

Осада Ниночкой крепости была делом тайным, она приходила сюда в сопровождении бывшей своей нянюшки Катерины Ивановны, уверяя отца, что наведывалась в церковь да бегала за покупками намедни, иначе родительский дворец покинуть беда сущая. Кучер Мирон Федорович, коему граф Кошин велел пистолью вооружиться, головой своей отвечал за Ниночкину безопасность, а посему был посвящен во все тайны бедной девушки. Нелегкое дело агитирования Мирона взяла на себя Катерина Ивановна.

– Слушай-ка, медведище драный, – заявила она ему. – Ты ж знаешь жениха барышненого, барина Бориса Степановича. В мятежники его нелегкая утянула, вот сидит ноне в крепости. Сказнить его хотят, бедняженьку, Господи Боже ж ты мой всемогущий, а барышня-то наша извелась сердечком. Поезжай-ка в крепость, да рот, смотри, на замке держи.

И Мирон Федорович степенно так ответствовал:

– Ты гляди-ко, и барин молодой туда же! Ох, и глупые они люди, скажу я тебе, Катерина. Такие неумехи бестолковые… как будто вся тина невская у них вместо мозгов в голове собралась. А мы-то все надеялись, что у них все получится.

– И ты – тоже? – Катерина Ивановна в изумлении вскинула глаза на кучера.

– А что я, по-твоему, за печкой уродился? – Мирон сплюнул презрительно и прочистил нос в рукав своего армяка. – Сейчас все замрет равно во сне смертном. Царь поцарствует, суд неправедный засудит. Бедный конногвардеец…

– Так поедешь с нами в крепость?

– Ну, поеду, хотя что в том проку? Дальше караульни барышню нашу Ниночку Павловну все равно не пустют. Заговорщиков, поди, охраняют почище каменьев драгоценных.

– У нашего хозяина имя знатное, авось…

– Кто сейчас со знатными именами считается? Царь вообще никому не верит. Трубецкой был среди мятежных, граф Муравьев, Волконский… Царь-то наш один, почитай, в чащобине дикой остался. Так что ему Кошин какой-то?

И все же они попытались.

Пока государь Николай Павлович держал графа Кошина в списке подозреваемых, – ибо у кого зятек во главе мятежников гарцует, у того все белые манжеты унавожены, – и пока сыскари тайной полиции прочесывали дворцы петербургской знати, в крепости Петропавловской чуть не выл от отчаяния комендант, генерал граф Луков, когда верный его ординарец докладывал:

– Нина Павловна Кошина снова в приемной.

– Выгони ты ее, – чуть не плакал Луков. – Нет у меня сейчас почитай никакой возможности по-человечному с барышнями обходиться. Царев приказ, не мой!

Из тоненькой фарфоровой чашечки он сделал махонький глоток горяченного кофию, а за сим начинал метаться по большой да мрачной комнате.

– Ну, а другие дамочки где? – осторожно спрашивал.

– Да все там же, у ворот, – молоденький ординарец нервозно закусил губу. – Княгиня Трубецкая даже угрожать-с изволили, что палатку перед входом поставят-с.

– И ведь поставит, как пить дать, поставит! Знаю я эту Трубецкую! Железная женщина, ей-ей, железная! То, что она еще не попробовала ворота крепостные головушкой пробить, сущее чудо!

После обеда генерал Луков велел запрягать сани, чтобы объехать с осмотром Петропавловскую крепость. Граф осторожненько выглянул за ворота. Группа из тридцати знатных дам собралась неподалеку, жгли костры на трескучем морозе да варили суп в больших чугунных котлах. И каждому солдатику, появлявшемуся у ворот, кричали:

– Митеньке моему привет передавай!

– Коли графа Блошинского увидишь, передай, что Наталья его здесь, с ним рядом!

– Эй, ты, да ты, длинный такой унтер! Меня Марией Никитичной зовут. Поцелуй-ка за меня Михаила моего!

– Кто из них Нина Павловна? – спросил генерал Луков у солдат в караульной.

Начальник караула махнул в сторону одной из женщин.

– Да вон та, что в шубке песцовой.

– Вот эта юная пташка?

– Она венчаться в Новый год собиралась!

– А сей идиот атаки супротив государя устраивает?! Ха, а почему, собственно, мы должны жалеть их? Гони бабье прочь.

– Они ж только того и ждут, ваше благородие. Только мы к ним приближаемся, сразу за факелы хватаются.

Генерал Луков кивнул в сторону статной красивой женщины в длинной собольей шубе.

– Это – княгиня Трубецкая. Дома она держит семьдесят лакеев, а здесь сама суп варить удумала. Выйдите к ним, капитан, и объясните дамам, что бесполезно томиться здесь ожиданием. Только государь может решить хоть что-то.

– Я им это каждый день объясняю. А они даже не слушают. Утром, пополудни да вечером горланят песнопения божественные да молятся. Даже священника с собой как-то раз притащили, чтоб их тут благословлял.

– Знаю, то – домашний священник Трубецких, – генерал Луков накинул подбитый мехом плащ и вздохнул тяжко. – Открывайте ворота. Я сам поговорю с ними.

Он крепко сжал в руках плеть, аж костяшки пальцев побелели, и вышел из душной караульной.

Декабрьский мятеж мало что изменил в России. Народ он мало коснулся, а вот в кругах военных и знати оставил по себе следы идей вольнодумных. Новая философия, кою недобрым ветром надуло в Россию из Франции, проникла глубоко в сердца. Раньше бы Луков что сделал? Да разогнал бы бабье избалованное ротой солдат. А теперь вот, лично генерал к воротам выходить должен, да здороваться со сдуревшими вежливо, по полному политесу, когда тридцать дур-баб за факелы горящие хватаются.

Княгиня Трубецкая и Ниночка вышли вперед. Их лица раскраснелись на морозе, брови и ресницы заиндевели, дыхание становилось маленьким белым облачком.

– Дамы, – вздохнул генерал Луков и замер в трех шагах от них. – Сударыни, да не смотрите вы на меня, как на врага злейшего, право! Княгинюшка, милая, мы ж танцевали с вами на прошлогоднем балу рождественском. Ниночка Павловна, дорогая вы моя, ваш батюшка – друг мне. Я стою пред вами, чтоб показать, как сочувствую вам. Как человек, конечно же, не как генерал.

– Пустите нас к нашим мужьям! – княгиня Трубецкая опустила факел. – Только пара минут. Только б руку им пожать. Они должны знать, что их жены с ними, вместе готовы бороться за справедливость.

– Да знают они, знают, – поневоле генерал Луков в восхищении косился на стоявших пред ним женщин.

«Наша Россия пребудет бессмертна, – подумал он почти счастливо. – С такими людьми жить ей вечно».

– У меня нет приказа выпускать заключенных из казематов, – заявил он. – У меня вообще нет никаких распоряжений государя. Возможно, вы знаете много больше меня.

– Царь Николай не принимает нас! – княгиня Трубецкая бросила в досаде погасший факел. – Да я готова на коленях ползти к Зимнему…

– Когда наши мужья дождутся хотя бы приговора? – спросила Ниночка. Ее звонкий голосок дрогнул, словно замерзшие на морозе слова разбились, как сбитая сосулька с крыши.

– Сие еще не решено. Судья-дознаватель Авдей Ильич Саборов все еще допрашивает их.

– Саборов сущая свинья! – сказано было не по-княжески, зато княгиней Трубецкой, которая и в собольей шубе оставалась одной из тысяч русских баб, мужей которых с легкостью приговаривали на казнь или гнали по этапу в Сибирь на бессрочную каторгу.

– То есть вы собираетесь и далее здесь осаду держать, милые мои дамы? – спросил Луков, заранее предвидя ответ. Он знал, что в таком случае царь быстренько отдаст приказ открыть на этих женщин охоту. Что тогда? Кому препоручат сию «доблестную» акцию? Ему, Лукову? Эх, было время, когда на такие случаи всегда находилась вполне подходящая болезнь – ну, почечуй расшалится, – чтоб отговориться нездоровьем. А теперь все не то. Неужто воротились времена, когда царский трон был ни чем иным, как эшафотом палаческим? Россия богата на царей, прорвавшихся к власти с помощью клинка да яда. Все они тащили на хвосте своей мантии иных людей. Может, и Лукову к таковским присоединиться?