— Да, да. Согласен. Не надеюсь, а знаю, Федор Иванович. Знаю. Потому и пришел. Потому что наступили обстоятельства, которые имелись в виду. Хоть нам и весело с вами было тогда... издали о них говорить. Вот видите — наступили. Нам нужно... Мне нужно передать вам ряд вещей. Через десять лет я опять перед той же ситуацией. На этот раз попробуем другой путь. В общем, нужно все перекачать от меня к вам. Будете теперь вы полным распорядителем.

— Я готов, — сказал Федор Иванович.

— Придется вечера два нам... Может, и три...

— Я готов. Можно будет и днем.

Они помолчали некоторое время, глядя друг другу в глаза. «Я люблю тебя, восхищаюсь! — кричал взгляд Федора Ивановича. — Никогда не предам, собой готов заслонить!» И ответная ласка струилась из бычьих глаз Стригалева, обведенных иконными кругами страданий. «Знаю, теперь знаю. Немножко колебался, теперь вижу — я правильно тебя выбрал, — говорили эти глаза. — Я тоже тебя люблю, мы братья, больше чем кровные, — мы двойники».

— Хотел пойти, понимаете... Сдаться, — заговорил он вдруг. — Чтобы вместе судьба с ребятами... Но картошки мои все лезут в голову... — складки недоумения собрались вокруг его губ. — Мог бы ведь сдаться! Уже далеко от опасности отошел. И смотрю — назад, к ребятам, тянет, мочи нет. На что мне жизнь такая? Друзья дороже. А вот не сдался. Значит, картошка дороже. Вы, как двойник, это поймете...

— Давно понял, — тихо сказал Федор Иванович. Стало слышно, как покряхтывает чайник. — А как вам удалось это, Иван Ильич?

— Это-то? — Стригалев показал пальцами свое бегство, свои бегущие ноги. — Меня предупредили. Я был предупрежден одним... Одним великим человеком. Одним большевиком из двадцатых годов. Остальные тоже были предупреждены. Всем было вовремя сказано. С риском для жизни сказано. Он подал знак мне, а я — всем. Так они же не поверили! До последнего часа. Советские ребята, советское сознание! Касьян — это одно, это частность. А там, в шестьдесят втором, там же другие люди. Наши! Я и сам так когда-то... Может, потому и решился убечь, что Касьян со мной переговоры завел, глаза мне открыл. Вижу: надо быть наготове. А может, у ребят задачи такой не было, как у меня. У меня же задача какая. Потому и энергия нашлась. Для побега. Для этих ночей на земле...

— У Леночки была такая же задача. Как же она не...

— Не уберегли Леночку... Я ведь и к ней забегал. Так у ней же голова вся в тумане была из-за развода вашего. Дурацкого... Я ей сказал, как и мне было сказано... Что вы вне подозрений, что этот Бревешков... Говорю ей: Федор Иванович был прав. Этот альпинист наш — гадина, падаль грязная. Она так и села на стул. Рухнула. Потом вскочила, хотела бежать к вам. В халатике. А я взял да и остановил. На свою и на ее голову. И на вашу... Оденьтесь, говорю. Чемоданчик поскорей соберите — и не спеша к нему. А там уж подумаете вместе, что и как... Сказал и сам побежал по лестнице вниз. У меня же еще были адреса. Думаю, успею и свои дела. А во дворе уже «Победа» серая, за ней вторая въезжает. Ребятки молодые выходят, один к одному, красавцы. Я назад. Стукнул ей в дверь: идут! Бегите! И наверх. А там под чердаком коридор есть, соединяющий два подъезда. Переход. Могла бы и она...

Оба надолго замолчали. Чайник уже завел мирную извилистую песню. Потом Федор Иванович спросил:

— А вы тогда вот... Когда я ночью прибежал. По-моему, вы немножко испугались. Не того, кого надо, а меня.

— В общем, да. Колебался. Если бы приучил себя жить по вашей науке, если бы подчинился отдаленному голосу, он меня вывел бы из тумана. Он был у меня, этот голос. Вы были правы, наш альпинист оказался...

— И сам ведь сел...

— Ни минуты он не сидел! Ни минуты! Скоро на работе появится. Данные точные. Готовьтесь принимать.

— Это вы хорошо мне сказали. Надо подготовиться.

— Надо. Он с первого дня включится в наблюдение.

Чайник ровно и громко шумел. Федор Иванович взял в шкафу пачку чая.

— Чувствуете, какой росток дала спящая почка? — сказал через плечо. — Какой росток!

— Больше, чем сама яблоня, — угрюмо согласился Стригалев. И добавил, покачав черной лохматой головой: — Я не имею права садиться в тюрьму. И вы тоже. Нельзя никак сорт им в руки. Это, Федор Иванович, главный пункт. В случае полного провала уничтожайте все. Недрогнувшей рукой. Решение принимать доверяю одному вам. В руках Касьяна это превратится в величайшее достижение его науки. И в оружие против хороших ребят. Он же вынет и покажет обещанные сорта! На них он еще десять лет продержится... От настоящей науки не останется и следа.

Наступила долгая пауза.

— Это же надо, — Стригалева даже подбросил горький смешок. — Двадцать лет! Двадцать лет продержаться на обещаниях и на цитатах из Маркса с Энгельсом. Я от него в восхищении!

Он ножом достал из банки кусочек масла и положил в рот. Кастрюля с картошкой дрожала на плитке, из-под крышки косо выбивался пар. Долив туда кипятку из чайника и добавив в чайник воды из крана, Федор Иванович оглядел все хозяйство и повернулся к Ивану Ильичу.

— Вы запритесь, а я к тете Поле выбегу, — сказал он. — Возьму у нее молочка и крупы. Потом откроете — я рукой по двери сверху вниз проведу.

Минут через десять он вернулся, неся манную крупу в стакане и бутылку молока. Провел в темноте рукой по своей двери сверху вниз. Подождав, провел еще раз, скребя ногтями. За дверью все так же было тихо. Ни звука в ответ. «Заснул», — подумал он, покачав головой. Поставил стакан и бутылку на пол к стене и вышел на крыльцо. Долго стоял там, иногда покачивая головой, кивая своим мыслям. «Да, — думал он, — бедняга ты, мой двойничок, хлебнул за десятерых. Наследство твое придется строго охранять. Главный пункт звучит четко и не допускает полутонов. Если что — недрогнувшей рукой. Но это „если что“ не должно наступить. Впрочем, это уже рассуждения. Они в пункт не входят. Пункт касается только самого случая».

Постояв минут двадцать, Федор Иванович вспомнил о картошке и бросился к своему желто светящемуся окну. Несколько раз остро ударил костяшками по стеклу. Потом пробежал в коридор, провел рукой по насторожившейся двери. Замок тут же щелкнул. Иван Ильич, открыв, вернулся на койку. Ворочался, сопел — боролся со сном. В комнате сильно пахло вареной картошкой.

— Не знаю, спать или картошку есть, — гудел Стригалев, зевая и мотая головой. — Этот запах можно сравнить только с запахом пекарни. Когда хлебец свежий вынут. Бабушка Елены Владимировны говорила... Картошка любит, чтоб ее подавали с раскипа. Пожалуй, поем, — он стрельнул в сторону кастрюли внимательным глазом: — Правильно, надо делать пюре.

Федор Иванович ложкой сосредоточенно толок разваренные картофелины.

— Это какой сорт? Не «Мохавк»? — приговаривал Иван Ильич, следя за его работой, стараясь побольше говорить. — Вы возьмите из моего наследства толкушку. Дубовая, вам отдаю. Будете картошку толочь. В кухне найдете, в печурке. Дайте-ка попробовать ложечку. Вроде «Мохавком» пахнет, а? И белизна... Н-да... Собственная картошка — это свобода прогрессивной мысли. Сейчас ведь нет гуманных врагов времен феодализма. Когда победитель обнимал капитулировавшего, возвращал ему шпагу и, облобызав, сажал пировать рядом с собой...

— Вы, между прочим, сидите на части своего наследства, — сказал Федор Иванович, — все пакеты с семенами, что уцелели, — под койкой, в мешке. И микротом...

— А микроскоп что же? Не нашли? А на чердак лазили? Загляните, там он, в уголке. Все это теперь ваше. Сейчас поедим, возьмете тетрадку и начну вам диктовать кое-что. Молоко — треть в картошку, треть в кашу, а треть мне в чай.

Федор Иванович придвинулся к койке, и они принялись за ужин. Стригалев был явно голоден, его рот жадно и быстро охватывал ложку. Но воля останавливала голодную хватку. Освободив ложку и любовно прислонив к тарелке, он начинал долгое растирание и перемешивание во рту и без того размятого и перемешанного пюре. Осторожно пропускал по частям дальше. Запивал теплым чаем с молоком.