— Я нисколько не удивлюсь...

— Ладно. Вы не удивитесь. А академик — тот прямо плясать то и дело пускается. Вспомнит — и плясать! Ну скажите, почему? К Варичеву целоваться полез. От ветки не отходит. Смотрит, щупает, глазам не верит. Лупу потребовал. Кричит что-то — не разберешь. Даже у него, у него что-то с верой было, оказывается, не на месте. Вот так, товарищ завлаб...

«А у меня на месте», — хотел сказать Федор Иванович, но смолчал. Понял, что это уже будет не похоже на «правую руку» академика. Вызовет подозрение.

— Ну, если доходить до тонкостей, могу сказать и я... Я тоже сейчас понесусь ветку смотреть. И очень даже резво. И в этой резвости может оказаться что-то, Ким Савельевич... Что-то такое, в чем и сам себе отчета не даешь...

— Вот-вот, Федор Иванович! Во-от! Точно сформулировал.

— Только это не сомнение. Не надо путать сомнение с жаждой познания. И потом ведь ветка же есть! Где он ее держит?

— В сейфе. Есть-то она есть, Федор Иванович. Но не будешь же ее все время при себе носить. Вот я ее не видел несколько часов — и опять хочется посмотреть.

— Я только что подумал, что верно, слишком большой энтузиазм может вызвать у наших тайных схоластов... может дать толчок для инсинуаций. В плане вашего высказывания... о неверии. Надо сказать академику. Чтоб не при всех плясал...

— Эта мысль пришла сегодня и мне...

Федор Иванович расстался с Красновым среди розовых корпусов института и некоторое время смотрел вслед его слегка согнутой, перегруженной нетренированными водянистыми мускулами фигуре. Альпинист словно нес на загривке трехпудовый мешок. Проводив его глазами, Федор Иванович ушел к себе обедать. Пока грелся чайник, позвонил в ректорат. Несмотря на воскресенье, Раечка была на месте. Оказывается, академик звонил ему несколько раз, а сейчас они — из Москвы их приехало двое — на машине укатили в деревню к учительнице, и академик увез с собой ключ от сейфа.

Так что посмотреть на ветку в этот день не пришлось.

Ночью зазвонил телефон.

— Ты уже слышал про нашу радость? — словно дунуло из трубки степным бураном.

— Слышал, слышал, Кассиан Дамианович!

— Что-то мало радости в твоем голосе, сынок! Ты хоть понимаешь, перед каким фактом нас поставила природа? Ты умеешь чувствовать историю?

— Кассиан...

— Не-е, ты еще не дорос. Тебе еще расти и расти около батьки...

— Кассиан Дамианович!

— Соси соску... Завтра чтоб не опаздывал на мое сообщение. Поздравь, дурачок, меня и себя. Теперь мы можем вызывать на бой всю буржуазную схоластику. Смотри мне, не опоздай...

Все-таки Федор Иванович опоздал немного на эту лекцию академика. Дела в учхозе поглотили все утро, и когда он неслышно вошел в переполненный актовый зал, он сразу же понял, что академик прочно держит в руках напряженное внимание всей аудитории. Кассиан Дамианович, в своем вечном старомодном неглаженом сером костюме, с торчащими врозь и вверх плечами и с несвежим галстуком в косую полоску, высокий, с шарнирными движениями окостеневшего тела, торжествуя, шел по краю широкой сцены. Потом совершил порывистый разворот и, под общий смех говоря что-то, вдруг показал всему залу костлявый кукиш. Сзади него за небольшим столом хохотал Варичев, а рядом с ректором слегка корчился, излучая одобрение, еще некто, очень маленький, но быстрый. Взглянув на него, Федор Иванович сразу напрягся. У этого человека было странное лицо. Черный протертый войлок волос таял и исчезал спереди, и тут, прямо на лбу, начинался длинный висячий нос, задавая тон всей физиономии. Подбородка не было, там разместился мокрый красный рот, круглый и направленный, как у некоторых рыб, слегка вниз — чтоб подбирать со дна вкусные вещи. Человек этот все время водил вправо и влево большими черными глазами, полными сладости. Это был Саул Брузжак, «карликовый самец», левая рука академика. Внимательно посмотрев на него, Федор Иванович почувствовал знакомые еще с фронта собранность и готовность к встрече артиллерийского налета. Потому что Саул был агрессивен, безжалостен и приехал сюда неспроста. Касьян привез его, чтобы он пощупал здесь воздух своими не ошибающимися рыбьими губами. «Та-ак, — подумал Федор Иванович. — Дела у меня вроде в порядке. С „наследством“ пока все чисто. Вот, может быть, экспертиза...»

— Ну и что? — весело дудел со сцены фагот Кассиаиа Дамиановича. — Ну и говори, сколько угодно, а молекул живых не бывает. Наследственность не вещество, а свойство. А раз свойство — не ищи атомов. Если о наследственности. Вот я такое спрошу у вас. Спящая красавица была живое тело или нет? Думайте, думайте!

Зал зашумел.

— Ладно, не буду вам морочить головы, дам попроще. Вот утопленник. Конечно, если его откачают, он живое тело. А если не откачают?

— Клиническая смерть! — закричал кто-то в зале.

— Вы мне догмами не сыпьте! Вы думайте! Я вам скажу. В гербарии пролежит ветка пять лет. Дайте ей условия — и она оживет! Поняли, куда гну? Нет границы между живым и неживым. Есть воображаемая граница. Она все время движется по мере того, как человек постигает тайны природы.

Он умолк и пошел вдоль края сцены, давая залу отшуметься.

— Вот еще об ассимиляции, — он остановился. — Это ведь процесс. Видимо, его можно рассматривать по частям. Начало, середина и конец. Конец — это ясно, наступает изменение. А вот в середине что происходит? Ведь это легко слово кинуть — ассимиляция. А по существу — кинул, значит, тут же и уклонился от участка познания. Как и эволюция. Это ж тоже термин. Хлоп термином — и все! И отвязался. А в эволюции целый комплекс явлений! Думайте! Разрешаю и вопросы с мест. Я вас к одному и тому же веду. Мы сегодня берем ассимиляцию в целом. Бурное время не позволяет копаться, что и как... Мы схватили явление, нам важен результат, конец. Время требует! Теоретически — бог с ним, нам важно практически. Подвергли воздействию условий — и озимое растение превращается в яровое. «А как оно превращается? — сразу начинает приставать схоласт. — Хочу познать процесс». Частности, видишь, его интересуют. Вязнет, за гачи хватает, философастер такой. Зубастый, черт. Не дает шагу ступить вперед, виснет. А я отвечаю: это вам еще скажут, не бойтесь. Те скажут, кто будет заниматься частями целого — морфологи, цитологи, физиологи... Там их много. Всегда за передовыми частями, ведущими наступление, следует трофейная команда. Так что можно не бояться, трофеи будут собраны. Ничто не останется на поле боя.

— Как вы относитесь к ботанике? Это тоже трофейная команда? — послышался из глубины зала звонкий мальчишечий голос.

— Правильно, спрашивай, сынок. Твое дело — побольше спрашивать. Будет чем и ответить в свое время. Как я отношусь к ботанике? Обыкновенно отношусь. Но у них же абсурд! Они делят растения на высшие и низшие. Гриб — какое растение?

— Низшее! — крикнули из зала.

— Пшеница — какое?

— Высшее! — крикнул зал хором.

— Вот видите же сами! А я и спрашиваю: кто же кого ест? Гриб пшеницу или пшеница ест гриба? Академик и блоха — кто кого ест?

Зал грохнул от хохота. Академик, смеясь, прошелся по сцене. Потом вернулся к трибуне. Чуть опустил голову, чуть поднял руку. И зал сразу стих.

— Вот так, детки. Давайте, давайте ваши вопросы. Я не просто так здесь балагурить с вами пришел. Мы здесь не на завалинке с вами сидим и семечки лускаем. Я разрушаю перед вами догмы. И вы учитесь их разрушать. Догма — это камень, который надо убрать с дороги. Думайте, ох, ребята, думайте... Вам говорили: бабочка каллима похожа на сухой лист. Говорили? Ну вот, я ж знаю... Защитная окраска. Выработано отбором. А вот у витютня яйцо — белое! А гнездится он где? В лесу! Открыто гнездится, не слушает вашего лектора! А яйцо галки — пестренькое. А гнездится она в дымовой трубе. Пестрота не имеет значения. Что вы мне на это скажете, господа философских дел парикмахеры? Вот вам и бабочка каллима, вот вам и отбор. Почему перед лицом таких фактов я не могу подумать о скачкообразности в природе? Почему я не могу применить диалектический метод? Тем более если до меня применил его в анализе природы такой гигант, как Фридрих Энгельс?