— А как ты думаешь — мужик и баба в городе?

Фредди прищёлкнул языком.

— Точно не знаю, конечно. Но я так думаю, что не в городе. За охраной-то мы присматриваем.

— Ну и как? Вся на месте?

— Главный на следующий день после голосования на турбазу в ущелье укатил, с ним шестеро. Остальные с грузином остались. Да ты передай Кондрату, что всё путём будет. Аэропорт, дороги, вокзал — всё схвачено. Мышь не проскочит. У меня к нему, кстати, просьбочка будет — личного плана.

— Какая?

— Когда мужика с девкой возьмём, — равнодушно протянул Фредди, — пусть Кондрат мне не препятствует. Я вам мужика с девкой, а вы мне — этих двоих. Уж больно у моей бригады на них большой зуб вырос. Утолкаешь?

— Сперва возьми, — так же равнодушно ответил Зяма. — А там видно будет. Утолкаю — я так думаю. Кинули они нас, значит? Ну что ж… Раз они с нами не по понятиям, так и мы с ними по беспределу. Не будет Кондрат против. Ну давай, за всё хорошее…

Глава 49

На тройках с бубенцами

«Мерседес» тормознул на условленном повороте, расплескав по сторонам чёрно-коричневую дорожную жижу. Охранники высыпали на дорогу.

— Вон она, — указал пальцем старший, — у сосны. Эй!

Дженни спустилась по склону. Предупредительно распахнутая дверь бронированного лимузина захлопнулась с мягким шуршанием. Машина резко рванула вперёд. За ней — джип сопровождения.

Ещё в момент выезда из города Платон вдруг перестал понимать, зачем он всё это затеял. По большому счёту, Ларри был совершенно прав — ни к чему обременять и так чрезвычайно непростую ситуацию хоть и весьма краткосрочной, но всё же романтической связью. Дурацкая манера, сказал Ларри, как что увидел, так сразу хватать, не думая о последствиях.

Ну и дурацкая, ну и ладно. Теперь уже всё равно, обратно не повернёшь.

Несколько минут ехали молча. Первой не выдержала Дженни.

— Куда мы едем?

— В горы. Там красиво.

— Я уже много прошла по вашим горам. Мне так не показалось.

— Это другие горы.

— Вы там были?

— Давно. Сто лет назад, приезжал на лыжах кататься. Куда мы едем — это чуть ли не то самое место, где я тогда был. Мы на «вы» будем общаться?

— Пока — на «вы». До постели. Вы меня за этим везёте?

Платон пожал плечами.

— Совершенно необязательно. Сама решишь. Если захочешь, то да. А не захочешь… Тогда, значит, нет.

— А почему вы не спросили — там? — Дженни мотнула головой в сторону.

— Не захотел.

— То, что я села в машину, ничего не значит.

— Я поэтому и говорю, что сама решишь. Не значит — так не значит.

Снова замолчали. Понятно было, что все сказанное ровным счётом никакой смысловой нагрузки не несёт, обычная игра. Немножко покочевряжится, для приличия, — так уж положено. Ах, ничего это не значит, просто захотелось свежим горным воздухом подышать в хорошей компании.

— А вас больше ничего не интересует? Совсем ничего? Может, у меня есть друг? Жених?

— Всё, что меня интересует, — сообщил Платон, — я и так знаю. У тебя в Америке был жених, я даже фамилию знал, но вылетело из головы. Что-то короткое такое…

— Диц.

— Похоже. Он уехал в Россию и кого-то здесь себе подобрал. Потом ты приехала, но искать его не стала, а вместо этого стала спать с Карновичем, из кремлёвского пула…

— Неправда, — Дженни даже вскрикнула от неожиданности и негодования. — Про Карновича — неправда!

— Да ладно тебе… Про то, как его благоверная ему лысину чистила, вся Москва знает. А больше у тебя никого не было. А если бы и был, так что?

— Кто вам сказал про Карновича?

— Не помню. Кто-то. Москва — город маленький, все друг дружку знают.

— Так вот, это неправда! А у вас был роман с Марией, я с ней встречалась. Вы с ней переспали, а потом взяли на работу в «Инфокар». Вы всех, с кем спите, к себе на работу берете? Или только некоторых, а остальным просто платите?

Платон повернул голову и посмотрел на Дженни, насмешливо прищурившись.

— Я тебе, вообще-то, не собирался платить, — сообщил он. — И не собираюсь. Если тебе что-то нужно, скажи. Для этого, кстати, залезать ко мне в постель необязательно.

— А я и не залезаю.

— А я и не заставляю.

Как-то само собой разговор перешёл на повышенные тона, и Платону это не понравилось. Чтобы развернуть машину, ему недоставало лишь предлога, а теперь появился. Но распорядиться он не успел.

— Заплатите мне, — тоскливо сказала Дженни. — Я очень прошу, заплатите мне!

От неожиданности Платон застыл, потом развернулся в сторону девушки. Только сейчас он заметил, что она находится в жутком состоянии — совершенно белая, с трясущимися губами и дрожащими, прижатыми к груди руками. Слезы оставляли на щеках длинные мокрые дорожки.

— Ты что? Тебе плохо?

Последовавший сумбурный поток слов было трудно понять. Смешалось все — гадкая, гадкая ложь про Карновича, сбежавший подлец-жених, промокшие и вымазанные грязью сапоги, страшный повар-убийца, какая-то пещера с окровавленными камнями, приставучий азербайджанец, человек с изуродованным шрамами лицом и мёртвыми глазами, потерянный в горах бумажник с фотографией отца, нагло устроенный Марией обыск, почему-то цинковое ведро, возникшее раза три и непонятно что означавшее, привязавшийся кашель, скачущая температура и боль в горле, снова жених и Карнович, товар и Аббас.

Сперва она старалась сдерживаться, хотя и получалось плохо, потом перестало получаться совсем.

Платон протянул к девушке руку. Она оттолкнула её. После чего совсем непредсказуемо уткнулась лицом в его куртку и заплакала в голос. Перемежавшиеся рыданиями слова постепенно начали складываться в осмысленную цепочку — страшно, страшно, смерть, спаси, увези куда-нибудь, сделай так, чтобы не убили, да сделай же хоть что-то, больше нет ни сил, ни терпения, только леденящий кровь страх, помоги, ты же можешь…

Она двинулась по второму кругу, снова про повара и мёртвые глаза на страшном лице, про цинковое ведро и бумажник с фотографией. Рыдания становились глуше и безнадёжней. Месячное вынужденное молчание, накопившиеся страх и стыд, прошедшая рядом смерть и затаившаяся в засаде терпеливая угроза — все это прорвалось наружу и теперь расплывалось на платоновской куртке мокрыми коричневыми пятнами.

Платон был ошеломлён. Все последние годы он занимался исключительно тем, что где-то там, в недосягаемой синеве, выстраивал безупречные логические цепочки, спускавшиеся вниз, вышколенным и натасканным исполнителям, и неизменно жизнь тут же приобретала новое качество — заключались и реализовывались немыслимые, фантастические сделки, удесятерялся капитал, с тараканьей резвостью разбегались чёрные фигурки заклятых врагов и просто недоброжелателей. Оттуда, сверху, ему был виден только неизменно триумфальный результат, и сопоставление результата с первоначальной умственной конструкцией доставляло изысканное и ни с чем не сравнимое острое наслаждение.

Кто-то сказал: всякой великой истине суждено пережить краткий миг торжества — между бесконечностью, в течение которой её считают неверной, и бесконечностью, в течение которой её считают тривиальной. Это сладкое мгновение и было самым ценным призом в бесконечной череде корпоративных и политических войн. Погоня за ним составляла основной смысл существования, а на остальное не хватало времени, так что остального вроде не существовало.

Правда, иногда это остальное давало о себе знать — то факсовой копией заметки в австрийской газете о гибели русского киллера Терьяна, то прощальным текстом на экране компьютера, пришедшим из опустевшей сысоевской квартиры на Кутузовском. Тогда становилось больно и жутко. Но проходило время, случившееся затягивалось плёнкой забвения, и состояние почти наркотической ломки втягивало его в новую головокружительную авантюру.