Пришлось признаться во всём, но это не облегчило его участи. Элизабет была в ярости — ко всем прошлым угрозам добавилось обещание убить его, убить себя. Потом она неожиданно потребовала четыреста золотых за молчание, два раза падала в обморок, металась по дому с ножом и клялась, что отрежет нос «этой шлюхе». Пипс, бледный и трясущийся, бегал за женой, натыкаясь на злорадствующие взгляды слуг. После очередного обморока, всерьёз его напугавшего, у него — сама собой — вырвалась клятва: «Я никогда больше и близко не подойду к ней, Элизабет, клянусь тебе».
К утру жена заставила его написать письмо. Особо она настаивала на фразах, что Деб — грязная потаскуха, что Пипс её ненавидит, что лишь из жалости согласился на встречу с ней и что требует раз и навсегда оставить его в покое и не преследовать.
Когда Пипс дрожащей рукой выводил кощунственные слова, он прекрасно понимал, что совершает уже второе предательство, ещё более страшное, но успокаивал себя — это всего лишь письмо, сейчас оно ляжет в конверт, я пойду отдавать конверт посыльному, но вместо конверта дам ему монету, чтобы молчал, а конверт с письмом уничтожу, и Деб никогда не узнает, что я написал про неё эти гнусности.
Элизабет показала себя предусмотрительной женщиной. Когда мистер Пипс поставил подпись, Элизабет вырвала у него письмо, пробежала глазами, проворно засунула в конверт и кликнула посыльного. В брошенном на Сэмюэла взгляде мелькнуло торжество.
Больше мистер Пипс никогда не встречался с Деб. Она пропала бесследно, и даже её родные с Марш-стрит ничего не могли сказать о её местонахождении. Или не хотели.
Однажды ему показалось, что Деб идёт по тротуару. Он выскочил из кареты, побежал, расталкивая толпу. Но это была не она. И он вернулся обратно.
Несколько раз он записывал в дневнике, что снова видел во сне Деб и что она опять его простила. Последняя посвящённая Деб запись появилась после того, как он сходил в театр, где представляли пьесу «Девственная мученица».
«И больше всего на свете потрясла меня музыка, когда с Небес слетает Ангел, и она была так прекрасна, что перевернула всё моё существо и окутала мою душу так, что я вновь почувствовал себя, как в то время, когда рядом была Деб, и долго потом я оставался пребывать в странном настроении, и не могу даже представить, что музыка может так повелевать человеческой душой».
Глава 47
Судьбоносный выбор народа
«В наше время многие политики имеют обыкновение с апломбом рассуждать о том, будто народ не заслуживает свободы до тех пор, пока не научится ею пользоваться».
Уже в середине дня стало совершенно понятно, что плановые показатели не достигаются никаким образом. Не то местные царьки, получив положенную мзду, забыли дать руководящие указания, не то указания были даны не до конца понятным образом. Но по четырём крупным по кавказским меркам центрам, откуда только и можно было получать оперативную информацию, Эф Эф не набирал и двадцати пяти процентов голосов. Он всё равно шёл первым, однако ещё не сказали своего слова посёлки и горные аулы — средоточие коммунистического электората.
Впору было всерьёз задуматься не столько о намеченных шестидесяти восьми процентах «за», сколько о придвинувшемся вплотную проигрыше кампании.
Предпринятый Платоном экстренный обзвон собратьев-олигархов ничего утешительного не принёс. Более или менее уверенно прогнозировался второй тур.
— А ты на что рассчитывал? — поинтересовался обосновавшийся в Самаре нефтяной король Ватутин. — Я тебе ещё в Москве говорил, что надо брать уже раскрученного — Черномора или космонавта какого-нибудь, на худой конец. А не этого — искусствоведа в штатском. Да если бы мы тут рогами не упирались, коммуняки спокойно могли до шестидесяти процентов отхватить. Вот тебе и победа в первом туре. Уж если на то пошло, надо было взять их кандидата, дать ему бабок — да и хер с ним, что он коммунист. Без бабок он коммунист. А с бабками он уже нормальный. Из-за вашей глупости я тут уже второй месяц парюсь, бизнес по телефону. С Би Пи охренительный контракт в пролёте — они ж не понимают наших заморочек…
— А ты в Москве так ни разу и не был? — осторожно спросил Платон.
Ватутин задышал в трубку, потом сказал, нарочито растягивая слова.
— В такую горячую пору, когда решается судьба власти, крупный капитал должен осознать свою историческую ответственность. Вот таким, примерно, мягким шанкром. У нас тут нормально все. Погода хорошая, денег много.
— Понятно, — сказал Платон. — Здесь такая же ситуация.
— Ну, знаешь! Я думал, что хоть у тебя не так. Учитывая старые связи…
— Да нет. Всё то же. Но теперь недолго осталось. Вот закончим эту историю…
— Если второй тур будет, значит ещё на месяц. Не меньше.
— А скажи-ка, — поинтересовался Платон, — на тебя же там наверняка выходили такие… Специальные люди… Как бы тебе объяснить…
— Да можешь не объяснять! Они тут у меня только что не поселились… Да пока от них проку… Что они есть, что их нет. Кстати, помянешь, как говорится, черта… Я тебе перезвоню. Давай пока…
Ларри, к которому Платон пошёл поделиться впечатлениями, был на редкость спокоен. Пожал плечами.
— Они у нас чистоплюи, — охарактеризовал он собратьев по олигархическому цеху. — Как бабки заработали, так им уже все неинтересно стало. А я, наверное, ещё недостаточно заработал. Мне пока интересно.
— Но ты же видишь, что голосуют совершенно не так, как надо…
— Не вижу, — ответил Ларри. — Совершенно не вижу. Я пока вижу только то, что эти твои, с татуированными пупками, докладывают. Меня это, знаешь, как-то не очень колышет. Я подожду, пока кто-нибудь другой не доложит. Посерьёзнее.
— Фредди?
— Фредди.
— А что он доложит?
— Ты просил шестьдесят восемь процентов «за»? Будет шестьдесят восемь и одна десятая.
— Каким образом?
— А! — Ларри отмахнулся лениво. — Какая тебе разница?
— Но ты-то хоть знаешь?
— Я же тебе объясняю — мне это ещё интересно. Поэтому знаю. А Ватутину неинтересно, так он ко второму туру готовится. Пусть готовится.
Первые же ночные часы преподнесли сюрприз. Накопленная уже демократическая традиция неизбежно демонстрировала укрепление коммунистических позиций по мере продвижения от центра к окраинам.
Сейчас же всё произошло наоборот. Буквально каждый километр увеличивал отрыв Федора Фёдоровича от дышащего ему в спину коммуниста. К часу ночи победа стала очевидной.
— А вот теперь, — сказал Ларри, — давай телефончики сложим в соседней комнате, чтобы не мешали, и я тебе фокус буду показывать. Торжество белой магии. Только пусть никто не заходит, а то у неподготовленных с непривычки может медвежья болезнь случиться.
Он нацепил на нос очки, достал из заднего кармана пачку узких листков бумаги и прибавил звук телевизора.
— Подведены предварительные итоги голосования в Гойхском районе, — сообщил диктор местного телевидения. — По данным участковой избирательной комиссии за Рогова поданы 2038 голосов, что составляет примерно 86 процентов. Между остальными кандидатами на пост президента страны голоса избирателей распределились следующим образом…
Ларри кивнул, отщепил листок бумаги и перебросил его через стол Платону.
— Ого, — сказал Платон, взглянув на листок. — Лихо!
— Я же говорю — белая магия. Он там про что — про Теберду? И это у нас есть. На-ка, посмотри. И так далее. Все по плану. Нормально ребятки своё отрабатывают.
— Вбрасывают?
— Вовсю. К примеру, проголосовали пятьдесят человек, а в списках — сто пятьдесят. Как только участок закрылся, закинули остальные. С правильной фамилией.
— Так у нас что — стопроцентная явка будет?
— Обижаешь… Зачем стопроцентная? Восемьдесят. Девяносто. Так примерно. Хамить не будем, да?
— А получится?
— Обязательно получится. Они же не только вбрасывают. Ещё и выбрасывают понемножку.