Нас с Бобби выхватил вдруг из темноты дрожащий луч велосипеда. Правил им какой-то усач в белых ботинках и красных рейтузах. Он посмотрел на нас ищущими глазами, но тоже, подобно нам, постеснялся и отвернулся. Я проводил его сердитым взглядом, а потом вернулся к Бобби.

Лицо у него, всё в дыму, было озадаченным. Очнувшись, он полез в карман, вытащил оттуда бумажник, а из него — две десятки. Я взял обе и догадался, что Нолик, свинья, вырос в важного гуся. Уже захлопнув за собою дверь, Бобби обернулся ко мне и добавил:

— Кстати, не надо Кливленду про семинар, ладно?

Я вернулся теперь уже к правой дверце. По-прежнему постучался локтём в стекло и попросил семинолку опустить его. Лицо у неё было испуганное. Протянув ей одну из моих десяток, я сказал:

— Это тебе в знак извинения. За перерыв в семинаре! — и подмигнул ей. — А с толстяком этим, с Гуревичем, отменяется! Но ты не горюй: там у него внизу трогать нечего! Жидковато!

Она сперва растерялась, но потом, когда Бобби грохнул со смеху, — хотя опять же ничего не поняла, — рассмеялась и сама.

63. Не было уже и в душе никакого отчаяния

Уже через десять минут я сожалел, что проявил расточительство и поддался страсти к эффектам: пакистанец, продавец бензина, не соглашался доверять мне канистру и требовал за неё пятёрку. Я предлагал трёшку. На большее не имел права: десять долларов минус восемь за бензин и канистру только и оставляло мне шанс на проезд в тоннеле.

— Слушай, — хитрил я, — не торгуйся, как жид! Ты же — слава небесам — мусульманин!

Мерзавец антисемитом не оказался.

— Все под Богом равны! — объявил он мне и показал на Него тощей рукой. — Пять — и ни центом меньше!

Я потребовал менеджера.

— Мистер Бхутто дома, — ответил пакистанец.

— Мистер Бхутто — мой приятель, — попробовал я.

— Тогда я ему позвоню, — сказал он. — Поговори!

— Так поздно? — возмутился я. — Я же интеллигент!

— Поговорю я, — согласился он и позвонил.

Разговаривал долго. По-пакистански. Поглядывал на меня и, видимо, описывал, но мистер Бхутто отказывался меня признать.

Пакистанец спросил меня — какая у меня машина. Я ответил, что у меня их три: «Додж», «Бьюик» и ещё одна, третья. Какая, спросил пакистанец. Я бесился и не мог вспомнить ещё какую-нибудь марку. Ответил обобщённо: Японская.

Потом он с Мистером Бхутто опять стал о чём-то говорить. Продавец размахивал короткими руками, ронял трубку, перехватывал её на лету и вздымал глаза к Главному менеджеру. То ли благодарил Его, то ли извинялся за оплошность. Наконец, спросил моё имя.

— Джавахарлал! — объявил я.

Он перевёл информацию на другой конец провода. Потом снова повернулся ко мне и спросил фамилию.

— Неру! Джавахарлал Неру!

Мистер Бхутто велел ему описать меня подробней. Облегчая продавцу задачу, я стал медленно поворачиваться вокруг оси. В голове у меня не было ни единой мысли. Не было уже и в душе никакого отчаяния. Была только — всюду — усталость.

Пакистанец опустил трубку и доложил, что Мистер Бхутто передал мне привет, но меньше, чем за пятёрку канистру не отдаёт.

64. Побеждённые, потерянные и жаждущие тепла

Шагая по улице с тяжёлой канистрой без цента на тоннель, я снова увидел велосипедиста в мерцающих ботинках и красных рейтузах. Он оглянулся на меня ещё раз. А может быть, подумалось мне, он вовсе и не педик. Может быть, смотреть ему больше не на кого. Или хочет сообщить, мне что канистра моя протекает.

О Нателе, с которой мне ещё предстояло оказаться наедине, я старался не думать. Я ощущал перед ней неясную вину, хотя сейчас уже жизнь тяготила и меня. Когда затекла рука, я остановился у края тротуара и облокотился на белый «Мерседес». Отдышавшись, пригнулся к канистре, но прежде, чем приподнять её с тротуара, обомлел.

Я увидел покойника!

Прямо перед носом.

Покрытый чёрным пледом и с торчащими наружу ботинками, он лежал на хромированной каталке, застрявшей между запаркованными машинами.

Я огляделся.

Всё показалось мне мёртвым. Здания, выстроившиеся вдоль улицы, пустые автомобили вдоль тротуаров, деревья, афишные тумбы, телефонные будки — ничто не двигалось. Что же он тут делает? — подумал я в ужасе о трупе и медленно зашёл ему в изголовье. Потом осторожно приподнял плед и вздрогнул ещё раз, ибо в полумраке покойник обрёл конкретность.

Это был мужчина моих лет. В тёмно-синем пиджаке поверх белоснежной рубашки и с широкой красной бабочкой. Лицо — совершенно белое — выражало недовольство, одна из причин которого представилась мне очевидной: ремень, пристёгивавший труп к каталке, был затянут на груди чересчур туго.

Очевидной же представилась мне и другая причина его недовольства. Лежал он на каталке как-то сам по себе, без присмотра, одинокий и, несмотря на парадный вид, потерянный.

Вот именно! — догадался я. Он ведь, наверное, и есть потерянный!

Закатился сюда и застрял между машинами. Но откуда?

Я опустил плед ему на грудь и снова осмотрелся, теперь уже внимательней. Вокруг было безмятежно. Обычно. За перекрёстком, в свете открытой парадной двери под козырьком, я различил двух живых людей. У одного из них светились фосфором ботинки. Присмотревшись, я различил в полумраке прислонённый к дереву велосипед и поспешил к перекрёстку.

Оба обернулись ко мне, и один оказался, как я и ждал, знакомым — в белых ботинках и красных рейтузах. Я остановился поодаль и уставился на второго мужчину. Хоть и не знакомого мне, но зато облачённого в солидный фрак с атласными лацканами.

— Кого-нибудь ждёте? — начал я.

— Ищем, — ответили рейтузы.

Я обрадовался:

— В синем пиджаке, да? В чёрных ботинках?

— Может быть! — обрадовался и фрак.

— Как это — «может быть»?! Ищете и не знаете?

— Не валяй дурака! — сказали рейтузы. — Где он?

Заподозрив ужасное, я отступил на шаг и пожалел, что, не имея оружия, оставил на тротуаре канистру с горючим.

— Надо объяснить человеку! — рассудил фрак и шагнул вперёд. — Мы, знаете ли, не знаем как он одет, но знаем о нём всё другое.

— Что именно? — потребовал я.

— Всё! Знаем даже, что вчера он был в Филадельфии.

Мне стало хуже:

— В Филадельфии? А кто он есть? То есть — был…

— Киссельборг! — сказали рейтузы. — Балетный критик.

— Балетный?! А почему не знаете как выглядит, если ищете?

— Я как раз знаю! Я танцор. Это он не знает.

— А почему молчишь — как выглядит? — спросил я.

— Слушай! — вспылили рейтузы. — Ты издеваешься! Ты же спрашивал — как одет, а не — как выглядит! Он высокий. И белое лицо.

— Подожди, подожди, — вмешался фрак. — У них у всех белые лица — когда не негры. Я имею в виду не критиков, а людей.

— Но у него слишком белое, понимаешь?

— Это плохой вкус! — возразил фрак. — Я не употребляю белил. Я люблю, чтобы люди выглядели натурально, как мёртвые!

— Ты не понимаешь меня! — вздохнул танцор. — У него как раз в жизни было очень белое лицо. Чересчур!

— Тем более! — парировал фрак. — Таких вообще надо не белилами, а румянами, чтобы было видно, что когда-то были живые, — и повернулся ко мне. — Но его привезли из Филадельфии, а Филадельфия уже давно не Нью-Йорк!

Сперва мне почудилось, будто я начал что-то понимать, но потом решил, что безопаснее убежать.

— Так где же Киссельборг? — спросил танцор.

— А зачем он вам? — ответил я.

— Слушай! — опять вспылил он. — Что ты за человек! Ты не издеваешься, нет, ты такой и есть. Зачем он нам может быть нужен, а? Не догадываешься? В конце концов, ты же сам к нам и пришёл!

— Правильно! — признал я. — А сейчас сам же и уйду.

— Постой! — вскинулся и фрак. — Как — «уйду»?! Где, говорю, критик?

— А зачем он вам? — настаивал я.

Теперь уже оба, видимо, поняли, что в помощи нуждаюсь именно я. Фрак выступил было вперёд, но я дал понять, что помогать следует издали. Он вернулся назад и сказал: