— Вот что! — произнёс я. — Мне нужны деньги!

Негры ужаснулись тому, что есть вещи пострашнее смерти.

— Пять долларов! — сказал я с невозмутимостью легендарного правдолюбца Клинта Иствуда.

Негры молчали и перестали даже хлопать глазами. Им не верилось, будто жизнь может стоить таких больших денег.

— Семь долларов — и живите дальше! — добавил я, прикинув, что надо платить и за тоннель.

Сопляки переглянулись ещё раз, возмущённые быстротой, с которой росла цена за существование.

Я остался эффектом доволен, и, хотя торопился, сообразил, что дополнительный доллар одарил бы меня шансом завершить сцену достойно: ленивым движением руки в стиле великого правдолюбца заткнуть банкноту в разинутую от ужаса Крошкину пасть. Воздать ему, наконец, должное за страсть к гигиене.

— Восемь! — воскликнул я и допустил ошибку.

53. Да ну вас всех в жопу!

Не переглядываясь, сопляки встрепенулись — и в следующее мгновение всех их, как взрывом бомбы, разбросило в разные стороны. Летели они со скоростью пошлейшей мысли. Исчезли так же молниеносно, как молниеносно пришло понимание, что денег по-прежнему нету и наши с Нателой мытарства продолжаются…

Сцену завершили аплодисменты. Я задрал голову на звук — и в окне над собой увидел молодую пару с круглыми лицами. Женщина обрадовалась, что я удостоил их внимания и толкнула плечом соседа. Тот тоже обрадовался, и они вдвоём захлопали энергичнее.

«Да ну вас всех в жопу!» — решил я, но сказал другое: попросил взаймы десятку.

Они испугались, захлопнули окно и опустили штору: за десятку можно вынести в прокат три фильма с Иствудом. Который любит правду крепче, чем я. И этой своей любви находит единственно убедительное выражение в стереофоническом хрусте костей и в меткой стрельбе по прыгающим яйцам убегающих мерзавцев.

54. Хасид унаследовал семьдесят пять центов

Понурив голову, я шагнул к «Доджу» и снова — в который раз! — поправил в кузове Нателу.

Потом поручил себе добыть квортер для телефона. Поднял с земли грязную паклю, намотал её на конец бруска и, дождавшись красного света, шагнул к ближайшей машине.

Водитель мотнул лысой головой и включил дворники: не подходи! Другой качнул мизинцем и тоже врубил дворники. Никто меня к стеклу не подпускал.

Я сбил себе чуб на брови, насупил их и откинул челюсть. По-прежнему не соглашались. Должно быть, приняли меня за декадента.

Тогда я решил убрать из взгляда подобие осмысленности. Потом расстегнул на груди сорочку, открывшую вид на густую рассаду, а в голову свою впустил помышление о человеке.

Водители забеспокоились. Первый, с лысой головой, остановил дворники. Окрылённый успехом, я взбил воротник на куртке и теперь уже — со скоростью компьютера — пробежался мыслью по всем категориям человечества: консерваторам и либералам, ебачам и импотентам, прагматистам и романтикам. Пробежку завершил помышлением о себе.

Взгляд, видимо, вышел эффектный: в уважительном страхе предо мной дворники попрятались в гнёзда в основании ветровых стёкол, отливавших, однако, кристально чистым светом.

Рыская между машинами, я искал грязное стекло, и, приметив, наконец, пятнышко птичьего помёта на боковой створке серебристого «Ягуара», метнулся к нему. Створка с помётом крутанулась вокруг оси — и изнутри выглянул доллар. Вместе с ним пробился наружу тот напомаженный женский голос, который, подобно «Ягуару», тиражируют только в Британии:

— Сэр, не откажите в любезности забрать у меня этот доллар, но не трогать мою форточку! Благодарю вас!

— Мадам! — возразил я. — Ваша форточка загажена говном!

— Сэр, это птичий помёт! — тряхнула причёской британка. — И он мне очень мил! Благодарю вас!

Я забрал доллар:

— Мне нужны квортеры. Разменяйте!

— Квортеров не держу, сэр. Извините и благодарю вас!

— Возьмите тогда обратно! — рассердился я.

— Ни в коем случае! — раздался мужской голос.

Оглянувшись, я опознал и его. Такие голоса — так же, как и раскоряченный фургон, из которого высовывался его обладатель — держат только хасиды в Бруклине.

— Не возвращайте же даме этот доллар! Он же ей не нужен, ну! Посмотрите же на её машину! Это же «Ягуар»! — воскликнул хасид и поманил меня пальцем. — Я разменяю вам эту бумажку, ну!

— Слава Богу! — развернулся я к нему. — Выручают всегда свои!

— Тоже еврей? — забрал он деньги.

— А разве не видно?

— Обрезаемся не только мы! А ты вот что: смахни-ка мне пыль со стекла, пока я найду тебе квортеры, да?

— Конечно, — обрадовался я и только сейчас заметил, что на стёклах его «Форда» лежал такой толстый слой пыли, как если бы хасид — в поисках бесплатной автомойки — прибыл из сорокалетнего пробега по Синайской пустыне. — Как же это я тебя не приметил?

— Наш брат не высовывается, — похвалился он. — Как сказано, знаешь, «смиренные унаследуют землю»!

— Обязательно унаследуют, — согласился я, содрал с бруска тряпку и попытался снять ею пыль со стекла. Пыль не сошла.

— А зачем тебе квортер? Позвонить, да? Тоже евреям, да? Это хорошо… А что ты им скажешь — чего те уже не знают?

— Долгая история! — ответил я, продолжая скоблить стекло. — Человек у нас скончался.

— А это нехорошо… Хотя… Как сказано — «пристал к народу своему»… Вот здесь ещё, в углу: старое пятно, со времён фараонов… А сказано так: «И скончался Авраам, и пристал к народу своему».

— Точно! — кивнул я. — Но Авраам был праведником… Это пятно, кстати, не сходит: видимо, от манны небесной… Авраам, говорю, был старый, а у нас ведь скончалась еврейка молодая… И к тому ж многогрешная. К народу своему ей не пристать.

— К своему и пристанет… Другой народ грешных не возьмёт.

— Видишь ли, — начал было я, но осёкся. — Всё! Зелёный!

Хасид воздел очи к верхним этажам небоскрёбов:

— Да упокой Бог её душу, амен! Возьми вот!

Я раскрыл свою ладонь и увидел в ней квортер.

— Больше нету, только один, — смиренно улыбнулся хасид. — Шалом! — и дал газу, унаследовав семьдесят пять центов…

55. Оглушительная радость разрушения

За небитым телефоном мне пришлось шагать три квартала: чаще всего недоставало трубки.

Опустив в щель монету, я сообразил, что в Квинс звонить нету смысла: никого из петхаинцев дома не застать, все на кладбище. Решил связаться с Брюсом Салудски, который жил неподалёку и родился в одном со мною году, о чём напоминали последние четыре цифры его телефонного номера.

Хотя дома его не оказалось, автоответчик конфисковал у меня единственный квортер. Я грохнул трубкой о рычаг, вырвал её из гнезда, а потом с размаху швырнул её в аппарат. Разбил в куски сразу и трубку, и диск циферблата. Ощутив оглушительную радость разрушения, я с трудом выдернул из гнезда шнур. Потом стукнул ботинком по стеклянной двери и отмерил локоть ошалевшей от испуга старухе.

К сожалению, затмение оказалось кратким. Вернулось отчаяние, а вместе с ним — гнетущая мысль о неотложности благоразумных действий.

Определив своё местонахождение на мысленной карте Манхэттена и взглянув потом на часы, я решил шагать по направлению к ООН. Логичнее поступка придумать было невозможно! Не только из пространственных соображений — близости организации, — но также и временных, поскольку, согласно «Чёрному каналу», ночное заседание комиссии по апартеиду должно было уже завершиться.