Пьедестал на спортивной площадке так и не ощутил наших подошв, потому что мы не рассказывали о победе с верхней ступеньки. Мы не говорили о Красной Струне даже друг с другом. Словно и не было никакой победы. Быть может, нам хотелось поверить, что приключение не состоялось. Хотя я опять являю свои командирские замашки и широким жестом расписываюсь сразу за всех. Быть может, другие думали иначе. Быть может, им просто хотелось забыть. Я не знаю, как это: оказаться в недрах трансформатора, жгущего молниями, или быть всосанным в жерло дьявольского пылесоса. Я не успел погибнуть. И теперь, к счастью, выходило так, что никто не успел. Нам просто подарили несколько дней, связанных цепочкой волшебного приключения.

Частички сверхъестественного сопровождали нас всю смену. Как иначе я мог назвать флаг, обнаруженный в кустах объеденной малины. Красный флаг, наискось прочерченный кометой. Мокрый и грязный. И совершенно бесхозный. Хотя когда-нибудь я поверю, что он валялся там с прошлогоднего фестиваля.

А настоящий флаг я так и не поднял ни разу. Впрочем, Таблеткин тоже не участвовал в подъемах. В день, когда на свет божий должны были явиться четыре флагштока, его тело покрылось розоватой сыпью, и после завтрака его повели в изолятор, где он и пролежал до конца смены. Поэтому в лагере пропало гораздо меньше ценных вещей.

Пашка-Фотограф не сделал ни одного сенсационного снимка и увёз нетронутую кассету обратно в город. Я почему-то никак не могу решить: хорошо это или плохо?

И ещё я никак не могу подобрать название таинственным силам, которым противостояла моя команда. Нигде и никогда я больше не слышал о них. Никто не рассказывал мне историю о Красных Струнах. А на мои наводящие вопросы я ловил лишь недоумённые взгляды. Я так и не узнал, чьи жизни хранят они своим багряным блеском, чьи души греют теплом, лучащимся в маленьких комнатках, куда не всякий-то и пролезет. Мне кажется, комнаток таких много. И почему-то я думаю, что даже в этот день кто-то ведёт слежку за новой, появившейся при странных обстоятельствах продавщицей школьного буфета, завучем или учительницей музыки.

Сквозь языки костра я смотрю на Эрику. Эрика не смотрит на меня. Эрика не смотрит на меня никогда. Кубы для неё не существует. Она уже выбрала направление, куда смотреть. Она знает, с кем стоит лезть на крышу девятиэтажки, отказавшись от Эвереста.

Он приехал в родительский день. Он не успел к началу смены из-за каких-то там соревнований. Его записали во второй отряд, и я невзлюбил эту крикливую шоблу ещё сильнее. Он теннисист и может не отрываться от ракетки круглые сутки. Он говорит, что когда-нибудь станет первой ракеткой мира. Эрика верит, что он станет. Эрика забросила рисование и всерьёз увлеклась теннисом. Они проводят на теннисной площадке всё утро и всё послеобеденное время. А вечерами, быть может, солнце гордо опускается за лес, провожаемое их восхищёнными взглядами. Я не знаю, в эти часы я никогда не ходил на пригорок. Мне кажется, пока я не убедился, какой-то маленький шанс ещё живёт. Только что это за шанс? Кто бы объяснил…

На дискотеках всё по-прежнему. Для меня. Потому что с Эрикой я так и не танцевал. С Эрикой теперь есть кому танцевать и отшивать нагловатых кавалеров, быстренько въехавших в новый расклад сил и переключившихся на других девчонок.

С треском раскалываются ветки, словно в пламя швырнули пучок доблестных деревянных шпаг, способных обратить в бегство самых настоящих колдунов. Я стараюсь не думать о шпагах. Я просто смотрю туда, где, прижавшись друг к другу, сидят Мистер Лето и Мисс Лето. Шпаги смазываются и становятся призрачными, в отличии от поцелуя, которым победители конкурса наградили друг друга после финала. На Эрике тогда сияла корона из золотой фольги.

Фильм «Церковь» нам так и не завезли. Непонятно, почему я отчётливо помню его. Помню девочку с бледным лицом, помню уродливое изваяние. Помню странный конец, предвещавший то ли неприятности, то ли вторую серию. И тогда мне кажется, что ещё ничего не закончилось. Что придёт день, и я обнаружу, что нас снова откинуло к самому началу смены. И на эспланаде будет выситься массивная фигура Электрички. Будет схватка в лесу и противостояние на автовокзале. И я снова почувствую щемящее счастье, впихнувшись в двухъярусный автобус. Мы отыщем заветную дверь и прорвёмся с первого раза. Все вместе. Обязательно прорвёмся, чтобы не потерять билет и не набрать штрафных баллов. Потому что стоит нам отступить, как Электричка снова столкнётся со мной у входа.

Красной Кнопкой солнце пылает над горизонтом. Мне хочется нажать на неё и выключить вечер. Чтобы наступила ночь. Чтобы лечь спать и ни о чём не думать. Но мне не дотянуться. А кто-то, способный нажать, тянет и тянет время, поглядывая на то, что кажется ему тремя колдуньями. А я смотрю на Эрику и знаю, что красавчик-теннисист видит в её глазах сказочно сверкающие блики костра.

И знаю, что если мне придётся столкнуться с Электричкой у входа, она опять предупредит, что не стоит спускаться в подвал.

Но если время предложит поиграть ещё раз… Я готов. Потому что будущее не может быть предсказуемо. Оно становится предсказуемым, когда я верю, что подвал — это пятый этаж и асфальт внизу. Или последний блик, блеснувший на трамвайной рельсе. Или мост, у которого прогнила дощечка, над болотом, где бесследно исчез уже десяток таких, как я. Или снежная пурга, караулящая беспечных прохожих в морозный день.

А я не поверю.

И всё-таки спущусь в подвал. Снова и снова.

9 августа 2001 — 26 февраля 2002