- Вот сижу по шесть часов в день и расширяю парторга, - сказал Билибин, повернув ко мне большое лицо с высоким лбом и тонким носом и взглянув мне прямо в глаза спокойными желтыми глазами. - За тем и приехал.
Усмешки у него в глазах не было, но хотя они и были открыты и глядели прямо на меня, мне показалось, что они прикрыты чем-то.
Я встала из-за стола. Мои собеседники проводили меня до дверей.
- А вы уже заметно посвежели, право, - сказал Билибин тоненькой темноглазой даме, которая шла нам навстречу. Она улыбнулась, показывая мелкие ровные зубы. - Не бойтесь, не бойтесь, не сглажу! У меня глаз добрый.
Я поднялась к себе.
... II 49 г.
Ночью я проснулась от стука сердца. Слезы текли по волосам и щекотали ухо.
Что-то случилось ужасное, но что - я не могла вспомнить. Вспоминался не самый сон, а лишь испытанный ужас.
Я лежу на широкой мягкой постели. Кровь толкается в уши, сердце все не может придти в себя после обрыва.
Ночная тишина, плотная, черная, стоит кругом. Ее хочется тронуть рукой, попробовать на ощупь, как материю.
Света не зажжешь - электростанция по ночам не работает. Да и с этим ужасом в груди легче существовать так, без света.
Что это было? Сердце стучит в горле, в ушах, в висках, наполняет горячим стуком грудь и, кажется, комнату. Наверное, я снова видела Алешину смерть.
Но которую? Какую? В дороге? В лагере? На допросе?
Я ничего не знаю о его конце и потому всякий пригоден для моего воображения.
Но с того разговора на каменной лестнице возле воды, того, осеннего, ко мне повадился сон про Алешину смерть на допросе. Сколько уж раз я видела во сне его смерть? Можно было бы точно сосчитать по дневнику, да с дневником я ведь всегда в разлуке... Можно и так сосчитать: началось это в сороковом году осенью, под мелким дождиком, когда одна моя подруга назначила мне внезапно свидание на набережной и мы спустились по ступенькам к черной воде, дышащей стужей - тут, внизу, на этих плоских гранитных плитках у воды, тут надежно, никого, ничего - и она рассказала мне про допрос со слов своей двоюродной сестры, а той под клятвой рассказал один человек, выпущенный в тридцать девятом. До тех пор мы конечно тоже догадывались, но не смели своим догадкам верить, а теперь догадка оказалась правдой и мы узнали наверняка, почему все признаются и оговаривают друг друга. (Я еще спросила у нее в тот раз про палец: как ты думаешь, сколько минут ты можешь выдержать, если тебе дверью прищемят палец?.. И она спросила в ответ: - А ты?) И вот с тех пор, вот уже значит скоро десять лет и поселился в моих ночах этот сон: допрос, и Алешина смерть на допросе.
Но сегодня было не то. Я вглядываюсь в глубокую тьму комнаты, будто в ней еще могут храниться очертания ускользнувшего сна.
Сегодня мне приснился другой какой-то Алешин конец. Какой же? В вагоне? Нет, не то.
И почему это мне все снится конец на допросе? Наверное у них, у снов, уж такая повадка: привидится один раз - жди его опять и опять. Почему же всегда конец на допросе, Алешу ведь еще везли, отправляли куда-то. Как мне памятны числа! У окошечка тюрьмы, 5 января 33 года, мне ответили: "Выбыл!" Куда? "Он напишет вам сам". А в Прокуратуре через двое суток: "Десять лет без права переписки, с конфискацией... Освободится - пришлет письмо". Значит, после всех допросов, было еще какое-то продолжение, а мне все снится допрос и допрос. Наверное это потому, что во сне нельзя увидеть неизвестное: этап, лагерь. А я еще никого оттуда не встречала. Из лагеря. Это для меня ужас без цвета и запаха. Впрочем, для сна это не помеха. В сказках всегда являются сны и рассказывают. На то они и сны. У снов ведь свой обычай. Приходят, когда хотят, и показывают, что хотят. Взять, например, этот самый сон "Алешина смерть на допросе". Хоть мне и было рассказано, что это такое на самом деле, а вижу я совсем не то. Надо бы видеть так: стол, бумага, следователь, стул, лампа, ночь и входят двое парней, чтобы бить. А вижу я каждый раз тяжелую черную воду, источающую холод, - воду и молчание. Да, вижу молчание: оно клубится, как пар. Клубы молчания. Это и есть Алеша на допросе. Какие-то люди палками подталкивают его к воде. Тоже молча. Он все ближе и ближе к краю гранита. Вот уже одна его нога сорвалась - сейчас сорвется вторая - и это и есть "Алешина смерть на допросе". Я вскрикиваю и просыпаюсь. Сердце грохочет как колеса на железнодорожных стыках.
Но сегодня был какой-то другой Алешин конец. Другой ужас.
Я перевернулась на спину и слезы потекли уже в оба уха.
Какая непроглядная тьма. Это она спрятала в свою утробу мой ускользнувший сон.
И вдруг он из темноты высунулся. Я вспомнила, отчего я проснулась. Сон был еще здесь, недалеко, еще не ушел из комнаты, потому, вероятно, я и успела схватить его.
Это не смерть Алешина, а возвращение. Ужас от его возвращения. Он возвращается, но не ко мне.
Такой сон тоже уже был раза два.
Оказывается, Алеша жив. Я узнаю об этом от постороннего человека, от какого-то неизвестного мне Алешиного друга. Я его не знаю, только знаю, что он Алешин друг. Мы стоим в Катенькиной детской - там розово-желтым пятном блестит паркет, и я во сне думаю, что это няня Эльви по случаю праздника натерла его сегодня суконкой. Алешин друг глядит не в лицо мне, а куда-то в сторону, и я по этому взгляду понимаю, что Алеша жив, друзьям известно, где он, но меня он видеть не хочет. Я виновата. Алеша меня осудил, приговорил к вечной разлуке. За что же?
Я ли ему не старалась,
Я ли жалела чего?
Я даже молвить боялась
Как я любила его.
Я лежу на низкой мягкой кровати. Черная глубокая тишина. Сердце стучит, словно я работала под куполом цирка, сорвалась - и упала в сетку.
Сегодня я поняла в чем моя вина. Во сне поняла. Я жива. Вот в чем. Я живу, продолжаю жить, когда его палками затолкали в воду. Он воротился на минуту, чтобы меня упрекнуть. Вот про что я увидела сон.
... II 49 г.
В гостиной играют в карты и в шахматы, флиртуют, читают газеты и слушают радио.
"При своих" - доносится в коридор сквозь настойчивые интонации дикторской речи - "Без одной". "Мизер". "Распасовка". "Еще партию?"
Я зашла туда прочитать газеты. Надо же газеты читать!
Билибин сразу оторвался от карт и подоставил мне глубокое кресло. Я взяла "Правду". Сам он, кинорежиссер, темноглазая дама и журналист играли в преферанс. Приятельница режиссера сидела поодаль на низеньком кресле у приемника и делала вид, будто слушает радио. "Каждый новый том сочинений товарища Сталина входит неоценимым вкладом в идейное богатство человечества" - говорил диктор.
Что-то трогательное и наивное чудилось мне в тонкой шее темноглазой дамы, в золотой цепочке с камешком, уходившей в вырез платья... Такая хорошенькая, веселая, нарядная. Это не писательница. Это верно чья-нибудь жена.
Из чтения газет как всегда ничего у меня не вышло. Странное дело: я тщетно стараюсь читать их. Прочесть я могу, но узнать что-нибудь - нет. Буквы складываются в слова, слова в строки, строки в абзацы, абзацы в статьи, но ничто - в мысли, чувства и образы.
"Советская власть и победа колхозного строя избавили крестьян от бедствий, связанных с засухой. Партия и правительство придали борьбе с засухой всенародное значение. Великий план преобразования природы - новое проявление отеческой заботы большевистской партии, советской власти о нашей Родине".
Читаю и вижу один только шрифт. Или стенографические слитные формы. "Всенародное значение" - два слова очень удобно сливаются в одно. Слитная форма. "Великий план преобразования природы" - эти четыре слова тоже можно изобразить одним значком. Сколько уже лет я стенографисткой ни работаю, но все еще невольно черчу в уме или на колене слитные слова и предложения... Ничего не узнав о борьбе с засухой, я попробовала было почитать о шахматах.
"Как неотъемлемый элемент социалистической культуры, шахматы стали средством культурного воспитания колхозных масс".