- Но, Фима, ты разве, это... не мог бы...

- Мог бы, но не буду! - подтвердил Франц решительным кивком. - Да с какой стати я должен заниматься каким-то хламом? Сам ищи тех, кто будет счастлив получить эти "сокровища".

Отводя душу, он по очереди ткнул длинным пальцем в кисет и ладанку...

Узлы теперь можно было не развязывать. Через образовавшиеся дырки - из кисета осьминожьими щупальцами выглянули кривые деревянные сучочки, упакованные в золу, а из ладанки на половик выпал сложенный до размера марки листик в сизую линейку...

- Блеск!.. - обрадовался Франц, швыряя оба мешочка в коробку. - Не хочешь вернуть клад на место - езжай в город, тащи в музей... Как я могу взять на себя ответственность? Ещё обвинят в соучастии в краже.

Бурханкин наконец-то надулся. Он щепоткой собрал всё до золинки, как золотой песок, всыпал обратно в кисет, закрыл коробку, взял её подмышку и ушёл с видом: навсегда.

Франц, нервно поглаживая присмиревшего Фомку, кричал вслед:

- Не забудь по дороге навестить своего Хорошенького дружка: поведай капитану и его уважаемой супруге, как шарил в чужом доме... И больше не таскай меня по своим Дианам!.. - Разгорячился, развозмущался, разорался...

Забыл даже, что не кинул в коробку деревянную прищепку, обрывок серебряного шнура, грецкий орех, перо от чернильной авторучки...

Где же ваша хвалёная выдержка, Игорь Максимильянович? Где ваше воспитание, ваше любопытство, ваше чутьё, в конце концов?.. И так и не подняли с пола листочек в сизую линейку!

Но, он вспомнил. Кряхтя и кривясь, встал на четвереньки, невзирая на вывих лодыжки. Когда поднимал листик, его ждала награда: Франц выудил из-под буфета замечательную тетрадь Дианы Яковлевны. Наверное, обронила, ухаживая за его ногой. А он нашёл, нашёл ведь: по запаху - уже знакомому, стойкому, манящему аромату её духов.

Ухмыльнулся довольный, пролистал, натолкнулся на одну из последних фраз: "Обмотан опытом - как мумия повязками..."

Теперь он постоянно перечитывал строчки, не предназначенные для чужих глаз... Ругал себя, на чём свет стоит, но ничего не мог поделать.

В эти моменты Франц был похож на диковинную птицу. Взбудораженные интригующим ароматом тетради, трепетали крылья ноздрей. Жилистые руки сами собой тянулись к "Запискам на рассвете". Длинные пальцы произвольно перелистывали страницы, будто гадали. Выпуклые глаза искали там ответы на вопросы, стоявшие перед ним всю его бесконечную, до самых краёв наполненную одиночеством жизнь.

А Бурханкин тогда надолго обиделся. Он решил наказать товарища по охоте: сразу же привёз Францу-инвалиду из больницы доктора Рубина, - нога ведь пострадала. И потом навещал всего раза по три в неделю. Выкладывал из рюкзачка продукты, брал Фомку на выгул: убегал от распиравшего его желания поговорить с Францем.

В общем - так намучился, что к зиме помирились.

Как раз у Франца нога прошла. Правда, ныла иногда, оповещая о непогоде.

Игорь Максимильянович даже тросточку завёл (впрочем, больше - для вида), но зато старинную, с резным набалдашником, красивую такую: Бурханкин приволок её из "того самого дома". И охотничий сезон прошёл мимо Франца.

Глава восьмая

Сказка про Волка

Студёный январь вдруг нежданно порадовал ослаблением холодов.

О нынешнем приезде гостей в Большой Дом на воскресные дни Франц уже знал. Бурханкин вчера наконец-то примчался к нему на лыжах, прервал его занятие домашним хозяйством и взахлёб описывал свои впечатления.

В пятницу завхоз Тарас Григорьевич не суетился, хотя с утра нужно было переделать чертову уйму дел: разгрузить завезённый уголь для мини-котельной, полностью протопить дом, расчистить от снега подъездную аллею. А Тарас Григорьевич берёг здоровье!

Поэтому, выдернув из уха длинный волос, он воткнул наушники плеера, вальяжно раскинулся в кресле, закинул ноги крест-накрест на низкий подоконник и уставился через тёмные очки в ясное морозное утро.

Никто не нарушал его уединения - ни беспокойный егерь, ни степенная повариха, нанятая хозяином Большого дома из ресторана "Охотный" на несколько дней.

Солнце дотянулось лучом до левой ноздри, игриво защекотало, Тарас Григорьевич чихнул, один наушник выпал.

- ...Теперь дуить, - оказывается монотонно выговаривал в это время голос поварихи, изрядно поднадоевший завхозу ещё за четверг.

- Дуся, я не виноват. Что я могу один? Это же не дом, а барак! - уныло забубнил он.

- Интересно, где вы, Тарас Григорич, видели такие бараки?! возмутилась Евдокия Михайловна. - Это же не дом - терем!

Чем строже становился её взгляд, тем Тарас Григорьевич становился веселее (может, представил вместо неё - наэлектризованную девицу из наушника?).

- Ну ладно, поглядим, что можно сделать, - смилостивился завхоз.

Евдокия Михайловна терпеливо настраивала его на работу, смягчая укоризну округлостью речи:

- Сколько, вы сказали, их приедить?

- Четверо. Или пятеро, - уклончиво ответил завхоз. - Не помню точно. Во всяком случае, Виталий Олегович распорядился, чтобы все комнаты...

- Хозяйскую спальню я подготовила. Нижние гостевые - убрала. Мне осталося печь на кухне протопить - стряпать пора. Дымоход в порядке, я проверяла... Она и залу как раз получше обогреить, а заодно в спальни тепло пойдёть. А то с вашими новомодными отоплениями, вон - пар изо рта.

Тарас Григорьевич деловито распорядился:

- Да! Дров я принесу. Займись печкой.

- Спасибо и на этом. - Евдокия Михайловна на миг задумалась: - Раньше бы их во флигеле разместили... Сани бы надо на всякий случай. На машине не проедуть... Ладно, Егора спрошу. Он всё одно обещал днём быть, поглядеть, как тут что.

- Зачем это? - ревниво обернулся завхоз, будто покушались на его должность.

- А кто мне поможет продукты привезти?..

Тарас Григорьевич сразу успокоился:

- Ну не я же опять?.. На мне и так вся котельная!

- Да-да, - согласилась Евдокия Михайловна, - главное - еда и тепло. Ну ладно, так пошла я...

Бурханкин в пять часов дня встретил гостей на автобусной станции райцентра. Привёз их туда сам хозяин Большого Дома и, когда музыкальную аппаратуру перетащили из его багажника в сани, снова сел за руль, сказав, что будет позже: у него есть ещё какие-то дела.

До Большого Дома ехали шумно, с песнями, прибаутками. Что ж, с городскими случается: в первозданную зиму попадают редко. И Орлик справился играючи, словно не поклажу тащил, а на зелёном лугу резвился. Двое музыкантов, расшалившись, спихнули третьего в отменно скрипучий снег - так сани чуть не уехали без пассажира. Бурханкин с трудом удержал коня, когда потерю втаскивали обратно.

Вобщем, молодежь веселилась вовсю.

Собственно, не такая уж и молодежь: старшему - Петру - было около сорока. Чуть меньше - Георгию. По-настоящему молод был третий - Васька.

- Щас! Немного осталось, - пообещал пассажирам егерь, будто они изнывали от тоски.

Свалившись с саней, заполонили весь двор гиканьем, визгом, уханьем.

Зря завхоз боялся: им всё очень даже понравилось. И живописные руины флигеля почти у самых ворот, и огромная площадь двора, и сам Большой Дом о семнадцати венцах и восьми окнах, и крутое крыльцо в десять ступенек, переходящее в открытую террасу.

Особенно понравилось, что некому ругать их за лужи от сапог, если не считать Бурханкина. (А блюститель чистоты из него, по его собственным словам, что из бобра лодка!) Тем более, что егерь пошёл устраивать Орлика. Младший гость запросился с ним, но Бурханкин засмущался: без капюшона тот оказался девушкой. А егерь-то в дороге, тоже его Васей называл.

Уютная повариха в фартуке, приветливо встретила музыкантов, извинилась, что в огромных сумеречных сенях коптили всего три керосинки ("энергию-то вечером отключають"), показала, где раздеться, где спальни...

Комнаты распределили по справедливости. Василисе досталась самая маленькая, и оттуда понеслось восторженное аханье: её спальня оказалась украшена руками местных умельцев.