А пока что, окончив семь классов, я помогал отцу по хозяйству. Помню, как осенью тридцатого года поехали мы с ним на мельницу в станицу Меньково-Березовскую. Устало ползла наша старая бричка, запряженная парой тощих лошаденок. Время было под вечер, солнце медленно опускалось за степные холмы. И тут неожиданно из-за косогора возник столб черного дыма. Я в беспокойстве тронул отца за плечо:
- Горит что-то!
- Ребята озоруют, стог подожгли, наверное... - сказал он, взглянув в ту сторону. Но в голосе его почудилась тревога. Да я и сам точно знал, что в том месте, откуда шел дым, никаких стогов не было.
А в полночь прискакал на мельницу работник сельсовета.
- Тихон Федорович, беда! Кулаки спалили твой дом...
- А дети, семья? - вскрикнул отец.
- Живы, живы! - поспешил успокоить гонец. Пострадали мы тогда сильно. Сгорело дотла все имущество, погибла живность - корова, две овцы, куры. Дома, к счастью, никого не было, кроме младшего братишки Петра, который чудом спасся, выбравшись через окно.
Это была месть кулаков одному из первых колхозников в станице и, конечно же, месть старшему брату, громившему кулацкие банды, принимавшему участие в раскулачивании. Мы с братишкой Павлом были комсомольцами, активно участвовали во всех делах ячейки, помогали изымать спрятанный мироедами хлеб. Стало быть, на всю нашу семью враги точили зубы и ждали случая, чтобы с нами расквитаться.
Впервые довелось тогда видеть, как плачут взрослые люди. Больно было смотреть на мать. Еще не старая, она после этого злодейского пожара вдруг как-то осунулась, поникла, сгорбилась. Сердце мое дрогнуло от жалости, и я сказал тогда себе: сколько буду жить, буду заботиться о ней, делить радость и печаль, оберегать от горестей. И еще дал себе клятву: быть беспощадным к врагам моей Родины, не жалеть себя в борьбе за правое дело.
Колхоз помог нам стать на ноги. Мы построили новый дом, обзавелись кое-каким хозяйством. Но голод по-прежнему оставался главной бедой, Колхоз только собирался с силами. Плуг и телега - вот и вся "техника", которой тогда располагали. Рабочих рук не хватало. Как-то само собой получилось, что мечта стать летчиком отодвинулась на задний план.
А вскоре колхоз командировал меня на учебу: хозяйству нужны были строители. Город Каменск, куда приехал учиться, в то время представлял собой заштатный городишко, затерянный в безбрежных донских степях. Мельница, маслобойня, кирпичный завод - вот, пожалуй, и вся его промышленность на ту пору. Но в глазах станичного парнишки городок выглядел внушительно. Здесь впервые довелось увидеть железную дорогу, автомобиль, услышать радио, о которых знал только по книгам да рассказам своего первого учителя Леонтия Матвеевича Тынянова.
В Каменске я сразу почувствовал себя повзрослевшим на несколько лет. Кормили в строительном училище не сытно, вся страна испытывала недостаток в продуктах, одевали и обували бедновато, но духом никто не падал, напротив, в коллективе царил необычайный подъем,
Будущих штукатуров, каменщиков, плотников не страшили никакие трудности. Мы были благодарны Советской власти за предоставленную возможность приобрести профессию.
Мне полюбилось строительное дело. Сердце наполнялось радостью и гордостью, когда видел, как под руками вырастает стена, и вместе с ней, и я подымаюсь все выше и выше. Школьная кличка "летчик" давно забыта, но тайная надежда овладеть летным делом не покидала меня.
Работали мы с азартом, всегда перевыполняя нормы. Еще бы! Ведь строили социализм, и каждое новое, добротное здание укрепляло его рубежи. Многие из молодых строителей вступили в комсомол.
Однажды, закончив смену, возвращались мы с другом, тоже каменщиком, Васей Аксеновым в общежитие.
- Послушай, Алешка... Надумал я идти учиться на рабфак при Новочеркасском сельскохозяйственном институте. На агронома... - эти слова он произнес мечтательно. - Если хочешь - присоединяйся. Люди мы с тобой сельские, от земли, кому ж, как не нам, учиться, как за ней ухаживать, урожаи повышать.
Мне сразу вспомнился отец. Видно, суждено сбыться его желаниям. Буду земледельцем, буду выращивать хлеб, как деды и прадеды...
И я, недолго думая, согласился. Занятия на рабфаке вечерние, устроюсь на работу каменщиком, смогу подрабатывать на жизнь и еще родителям помогать.
То был памятный нашему поколению тысяча девятьсот тридцать третий год. Жилось трудно: в магазинах пустые полки, хлебный паек выдавали на три дня вперед, и мы, студенты, съедали его в один присест, а потом глотали соевую похлебку. Были среди нас такие, что не выдерживали, бросали учебу, но большинство, и я в том числе, стойко перенесли лишения и были зачислены на первый курс агрономического факультета. Родители одобрили мое решение. Радовались они еще и потому, что время от времени я высылал им десятку-другую, заработанную на стройке. Соседи говорили матери:
- А что, Варвара Федоровна, Алешка твой таки стал большим человеком...
"Большой" человек в то время имел одни хлопчатобумажные штаны и ботинки на резиновой подошве - зимой и летом. В редкие дни он ел досыта, экономя каждую копейку.
Дни летели, как птицы, я уже заканчивал второй курс института, когда одно незначительное обстоятельство круто повернуло мою судьбу. Прохожу как-то по коридору и сталкиваюсь лицом к лицу с парнем в летной форме. Спрашивает, где находится сорок восьмой кабинет, там заседает отборочная комиссия.
- В летную школу набор? - голос мой срывается от волнения. Он утвердительно кивает головой и уходит, не дождавшись ответа. Какую-то минуту я стоял, стараясь привести в порядок мысли. Было над чем задуматься.,. Второй курс все-таки, и вообще я уже привык к мысли, что буду агрономом, может быть, даже в родном селе, где прошло мое детство.
И все-таки я решился. Собрал необходимые документы, взял рекомендацию от комитета комсомола, характеристику. Тут все было, как говорится, в ажуре: комсомолец, активно участвую в общественной работе, политически грамотный. А вот на медицинское обследование шел ни живой, ни мертвый. Врачи, рассказывали те, кто "сорвался", бракуют по малейшему поводу. Но мне и тут повезло. Рост во внимание не принимали (этого я опасался больше всего), зрение у меня было отличное, в строительном училище я лучше всех выполнял упражнения по стрельбе, был физически вынослив...
Пройдя комиссию, я уже считал себя летчиком.
Глава II.
Предгрозье
Приятно шагать по еще влажной от ночной росы тропе, вдыхая аромат степных трав. Над головой заливается жаворонок, где-то недалеко перекликаются перепела. Иду по земле, молодой, сильный и счастливый. Кажется, мне все по плечу, любые преграды одолею на своем пути.
Одинокий У-2 разворачивается на посадку. До чего же чистое небо! Раньше мне казалось, что только у нас на Дону оно такое прозрачное, ясное. Однако и здесь, у берегов Черного моря, хоть пей его, как родниковую воду. Город отсюда виден как на ладони. Прозрачная дымка медленно плывет над заводскими трубами, постепенно тает в воздухе и совсем исчезает. Утреннюю тишину нарушает гудок паровоза. Пассажирский поезд огибает дугу и скрывается за леском, выстукивая свою бодрую песню.
Таким мне остался в памяти день 21 июня. Было это под Одессой в далеком сорок первом году. Суббота - канун выходного, когда люди настраиваются на отдых. Но у летчиков всегда рабочий день.
Командир четвертой эскадрильи капитан Жидков, серьезный и немногословный, встречает меня насмешливой улыбкой:
- Видели, видели... Шел на аэродром, пританцовывая! С чего бы это?
Уралец Аггей Елохин, хитро прищурив глаза, "подключается" к разговору:
- Я вам доложу, товарищ капитан, почему лейтенант порхает бабочкой. У него в голове зреет гениальная думка: взять под ручку свою молодую жену и на пляж в Лузановку. Да и кому не хочется погреться сейчас на горячем песочке, особенно если запастись парой бутылок холодного пива...
Я смущенно улыбаюсь и отмалчиваюсь. В общем, мои командиры не ошибались: настроение у меня действительно приподнятое и тому есть причины. Но о них никому не признаюсь до поры до времени.