Тем временем уже вскипела вода для чая. Собек вынул из шкафа хлеб, масло. Это был его субботний ужин, а в качестве десерта ожидала тарелка сочной, ароматной клубники. Вторую тарелку он оставил на завтрашний обед.

Вымыв посуду, он вытер ее, поставил на место, снял со стены свою любимую мандолину и вышел.

Летом в субботние вечера вся молодежь была на улицах, главным образом, на Коровьем бульваре. Пан Собек все время встречал знакомых. С одними останавливался, разговаривал, шутил, с другими только раскланивался издали. Прошел Виленскую, улицу Наполеона, подошел к Трем грушками возвратился. Девушки старались завлечь его в свою компанию: всегда приятно послушать музыку. Он, однако, отказывался и гулял один, время от времени касаясь струн своей мандолины.

Проходя по улице Ошмянской. на крыльце у Лейзера, Собек увидел несколько парней, сидящих за столиками.

– Эй, – позвал один из них, – пан Собек, иди сюда, сыграй что-нибудь.

– Как-то нет желания, – отмахнулся тот.

– Что там желание, – отозвался другой. – Садись с нами, тогда и желание появится.

– А с вами я не сяду, – ответил Собек.

– Почему это?

– Потому что среди вас хам, а с хамами я не связываюсь.

Воцарилось молчание. Потом кто-то еще спросил:

– Кого это ты имеешь в виду, скажи-ка?

– Я не имею его в виду, – спокойно ответил Собек. – Я его презираю. А если интересуетесь, пан Войдыло, о ком говорю, то как раз о вас.

– Обо мне?

– Да, о вас, пан экс-семинарист! Я считаю вас хамом и в одной компании с вами быть не хочу.

– За что это ты человека оскорбляешь, пан Собек?

– Не человека, а быдло. Хуже быдла, подонка и хама.

– Ты что, пьян?!. – спросил Зенон.

– Пьяный?.. Нет, пан Войдыло, я непьющий. Совершенно трезвый. Я, в отличие от пана, в канавах не ночую, на молодых девушек не нападаю. Только пьяная свинья, извините, может невинную и беззащитную девушку на улице осыпать непристойными словами. Вот так.

Он взял несколько тактов вальса из «Осенних вариаций».

– Это он о той Марыське, что у Шкопковой работает, – заметил кто-то.

– Именно о ней, – подтвердил Собек. – О ней, на которую такие подонки, как уважаемый пан Войдыло…

– Заткнись! – крикнул Войдыло. – Хватит с меня.

– Пану хватит, а мне мало…

– Смотри за своим носом!

– И пан мог бы посмотреть за своим, только темно Издали не видно. Но ко мне ты не спустишься, потому что боишься.

Зенон рассмеялся.

– Придурок, чего это я должен бояться?

– Боишься получить по морде!..

– Прекратите, не стоит, – кто-то спокойно посоветовал с крыльца.

– Правда, не стоит руки пачкать, – спокойным тоном согласился Собек.

– Сам получишь по морде! – заорал Зенон.

И не успела компания удержать его, как он уже был внизу. В темноте все перемешалось. Раздалось несколько глухих ударов, а потом треск: прекрасная мандолина пана Собека разлетелась вдребезги от соприкосновения с головой экс-семинариста. Противники свалились на землю и покатились под забор.

– Отпусти, – послышался сдавленный голос Зенона.

– Получай, негодяй, получай, чтобы помнил! – слова Собека сопровождались глухими ударами.

– Нарвался на меня, так знай!.. Будешь трогать девушек?! Что?

– Не буду!

– Получай еще, чтобы запомнил!

– Клянусь, не буду!

– А еще получай, чтобы клятву помнил тоже! И еще! И еще!

– Братцы, спасайте! – заскулил Зенон.

Вокруг собралось несколько человек, увлеченных дракой. Однако никто не бросился на помощь. Собек пользовался всеобщим уважением, и даже те, кто не знал, из-за чего началась драка, допускали, что справедливость на его стороне, тем более что противником был всем известный дебошир. Дружки Зенона тоже не торопились выручать приятеля. В глубине души они с самого начала были на стороне Собека, ведь драку начал Зенон.

– Мужики! – крикнул кто-то из толпы. – Хватит! Прекратите!

– Перестаньте! – добавил другой.

Собек встал с земли. Из дому выбежал Лейзер с керосиновой лампой в руке. При свете можно было рассмотреть внешний вид Зенона: порванный костюм, под глазами синяки, кровоточащий нос. Пошевелив во рту языком, он выплюнул несколько зубов.

Собек отряхнул костюм, поднял с земли гриф со струнами, на которых жалобно подрагивали остатки мандолины, крякнул и, ничего не сказав, ушел.

Другие тоже стали в молчании расходиться. На следующий день Радолишки напоминали растревоженный улей. На площади перед костелом ни о чем другом не говорили. Все уже знали причины драки и ее результат. Общественное мнение высказывалось в пользу Собека, и народ радовался, что хоть кто-то, наконец, усмирил Зенона. Но в то же время осуждали Марысю. Во-первых, потому что драка произошла из-за нее, а во-вторых, частые посещения магазина молодым паном Чинским так или иначе свидетельствовали о безнравственности молодой девушки.

Кроме того, просто не подобало, чтобы из-за какой-то приблуды, девицы из магазина, дрались в общественном месте представители городского общества – чиновник и сын из богатой и уважаемой семьи.

Все интересовались, как отреагирует на инцидент семья Войдыло. Об этом заводили разговор даже с братьями Зенона, но те только плечами пожимали:

– Это не наше дело. Отец вернется, сам во всем разберется.

Старика, действительно, не было в Радолишках. Он уехал закупать товары к виленским кожевникам.

О драке Марыся узнала ранним утром. Прибежали две соседки и обо всем подробно рассказали. Насколько была удовлетворена посрамлением Зенона пани Шкопкова, считавшая это Божьей карой за то, что тот бросил учебу в семинарии, настолько Марыся была раздосадована. Она корила себя за излишнюю откровенность. Зачем она пожаловалась этому благородному пану Собеку! Втравила его в такие неприятности! Бог знает, к чему это приведет. Старый Войдыло не простит, что побили его сына, наверное, подаст в суд, напишет жалобу в администрацию почты. За свое благородство пан Собек рискует заплатить потерей места…

Несомненно, она была благодарна ему, но в то же время жалела его. Он защитил ее, подверг себя опасности, добровольно стал жертвой омерзительных сплетен, в которых теперь долго будут трепать его доброе имя. Из-за этого он стал ее, Марыси, кредитором. Пусть даже он никогда не напомнит ей о случившемся, но каждый его взгляд будет говорить:

– Я защитил твою честь, достоинство и доброе имя, не причитается ли мне за это какое-нибудь вознаграждение?

Был в этом деле и еще один минус. Марыся хорошо понимала, что становится предметом обсуждения злых языков и они непременно отравят ей жизнь.

Она не лгала, ссылаясь на головную боль и отказываясь от посещения поздней обедни, она, действительно, чувствовала себя больной, подавленной и несчастной. За всю неделю она ни разу не вышла из дому: плакала и размышляла, что же теперь будет. Если бы только она могла убежать отсюда, уехать как можно дальше, хотя бы в Вильно! Согласилась бы на любую работу, стала бы служанкой… Но у нее не было средств на дорогу, и она не обольщалась надеждой на то. что пани Шкопкова ссудила бы ее деньгами. Ни пани Шкопкова, ни кто-нибудь другой в городке. Разве… разве…

И тут она вспомнила о знахаре с мельницы. Дядя Антоний наверняка не отказал бы ей. Это единственный человек, который остался у нее на этой земле.

Она начала лихорадочно обдумывать план действий. Вечером, когда станет темно, она пойдет огородами до шоссе, а оттуда до мельницы. Где-нибудь по дороге сядет на телегу и к утру будет уже на станции. Там она напишет письмо пани Шкопковой… и ему, пану Лешеку.

Сердце Марыси сжалось. А что, если он не захочет приехать в Вильно?

И сразу все ее проекты рассыпались как карточный домик.

Нет, уж лучше по сто раз на дню подвергаться оговорам, насмешкам, сплетням, чем отказаться от возможности видеть его глаза и губы, волосы, слышать дорогой голос, касаться его сильных и красивых рук.

– Будь что будет, – решила она.

Был еще один выход: признаться ему во всем. Он ведь гораздо мудрее ее и наверняка найдет лучший выход.