– А может быть, и пан Антоний поехал бы с нами? Положил бы эти цветы сам? – деликатно предложил Лешек.

Знахарь посмотрел в глаза Марысе, подумал мгновение и кивнул головой:

– Хорошо, я поеду с вами. Отсюда недалеко до кладбища. Если буду знать, где могилка, так стану навещать время от времени, чтобы зелье вырвать и цветы положить.

Знал Антоний Косиба, как обижает Марысю отказываясь поселиться в Людвикове. И сейчас он хотел доказать ей, что все, что дорого ей, никогда не перестанет быть дорогим и близким ему.

Четверть часа спустя они втроем сидели в санях. Лошади пошли мелкой рысью, и уже через сколько минут они были на повороте, откуда как на ладони виднелась капличка и вся возвышенность, на которой раскинулось так называемое Новое кладбище. От нового у него осталось только название, а в остальном прогнивший забор, покосившиеся кресты и прохудившиеся во многих местах стены каплички святого Станислава Костки свидетельствовали об обратном.

Старое кладбище, находящееся за костелов почти в центре города, за тридцать лет было так переполнено? что на нем не осталось ни одного свободного метра.

Здесь же, некогда на пустом, а ныне густо поросшем деревьями пригорке, хоронили усопших из Радолишек и его околиц. Между аллеями еще оставалось свободное место от могил и деревьев. Кустарники и деревья не хотели расти в сыпучем песке.

Дорога шла вдоль кладбища, и сани остановились у ворот. Отсюда нужно было идти по нетронутому белому снегу, которого местами навалило выше колен. Когда они миновали вершину пригорка, идти стало легче. Только возле могил метелью намело небольшие сугробы.

Марыся остановилась у могилы матери, стала на колени прямо в снег и начала молиться. Лешек последовал ее примеру. Знахарь, сняв шапку, стоял позади них, погрузившись в молчание.

Он видел перед собой обычную сельскую могилку с небольшим черным крестом, увешанным высохшими веночками и до половины засыпанным снегом. Молодые закончили молитву. Лешек вынул из коробки цветы. Марыся смахнула с креста снег, и появилась табличка с надписью.

Антоний скользнул по ней взглядом и прочитал: «Святой памяти Беата из семьи Гонтыньских…»

Он сделал шаг вперед, вытянув перед собой руки…

– Что с вами, что с вами?! – вскрикнул пораженный Лешек.

– Дядя!

– Боже! – застонал знахарь. В его мозгу с поразительной ясностью ожило все.

Он дрожал всем телом, а из его горла рвался какой-то глухой, нечеловеческий стон. Силы покинули его, и он рухнул бы на землю, если бы Лешек и Марыся не поддержали его.

– Что с тобой, что с тобой, дядя? – шептала пораженная Марыся.

– Мариола, доченька моя… доченька моя, – едва проговорил он дрожащим голосом и зарыдал.

Они не смогли удержать тяжелого тела знахаря и как можно осторожнее опустили его на землю. Слова, произнесенные им, поразили молодых. Больше всего Марысю удивило то, что он назвал ее именем, которым очень давно, лаская, ее называла мама. На выяснение подробностей времени не было. У Антония Косибы, видимо, случилось нервное потрясение. Стоя, согнувшись, на коленях в снегу, закрыв лицо руками, он глухо, взахлеб рыдал.

– Нужно перенести его в сани, – решил Лешек, – я побегу за кучером, потому что сами мы не справимся.

Он уже направился к саням, когда на аллее показался профессор Добранецкий. Его неожиданное появление удивило их, но в то же время обрадовало.

– Здравствуйте, пан профессор, – обратился Лешек. – У него нервный приступ. Что делать?..

Но Добранецкий стоял неподвижно, всматриваясь в табличку на кресте.

– Нам нужно перенести его в сани, – сказала Марыся.

Добранецкий покачал головой.

– Нет, пани, позвольте выплакаться своему отцу.

И, видя широко открытые глаза обоих, он добавил:

– Это ваш отец, пани, профессор Рафал Вильчур… Слава Богу, к нему вернулась память… Пойдемте, отойдем подальше… Пусть поплачет…

Пока они стояли поодаль, Добранецкий вкратце рассказал всю историю Рафала Вильчура. Слезы принесли, видимо, знахарю облегчение. Он тяжело поднялся с земли, но не отошел от могилы. Марыся подбежала к нему и прижалась лицом к его плечу. Она уже ничего не видела, потому что слезы застилали ей глаза, только слышала его тихий голос:

– Царство ей небесное…

Садилось солнце; пурпуром и золотом полыхало небо на горизонте. На снегу ложились длинные голубоватые тени – первые прикосновения ранних зимних сумерек.