– Я же от чистого сердца, видит Бог, от сердца. Я не жалею.

– А я от чистого сердца благодарен тебе. Спасибо, Прокоп, но не надо мне денег. Хлеб у меня есть, на табак и одежду заработаю, а это зачем мне?!

Мельник задумался на минуту.

– Даю, – сказал, наконец, – ты не берешь. Твое дело. Силой, понятно, не заставлю. Но и ты так не можешь! Что ж ты, Антоний, не хочешь принять от меня благодарность? Неужто хочешь, чтобы мне люди глаза кололи, будто я тебе за такое святое дело ничем не отплатил?.. Нельзя так, не по-христиански это, не по-людски. Не берешь золота, то прими что-нибудь другое. Будь гостем у меня. Живи, как родной. Иногда захочешь помочь на мельнице или по хозяйству – помогай, не захочешь – не надо. Так живи, как у своего отца.

Антоний кивнул головой.

– Хорошо мне у тебя. Прокоп, и я останусь. Но дармового хлеба есть не буду. Пока здоровья и сил хватит, от работы не откажусь, да и что за жизнь без работы? А за доброту спасибо тебе.

Больше они об этом не говорили. И все осталось по-старому. Только за столом мать Агата всегда ставила Антонию отдельную тарелку и выбирала для него куски пожирнее.

В ближайшую пятницу, когда на мельнице толпилось много народу, Василь вышел во двор в коротком новом кожушке, в каракулевой высокой шапке и в длинных сапогах с лакированными голенищами. Он ходил так, как будто ничего с ним и не случалось. Мужики широко открывали рты и один другого толкали локтями в бок, потому что никто не верил бабским россказням, будто бы работник Прокопа Мельника, какой-то пришлый Антоний Косиба, чудом вылечил Василя от увечья.

Весть о выздоровлении Василя наделала столько же шума, сколько и известие о его прежнем несчастье. Об этом говорили в Бернатах и в Радолишках, в Вицкунах и в Нескупой, в Поберезье и в Гумнисках. А оттуда вести шли дальше: до усадеб Ромейкув и Кунцевичей, в большие деревни над Ручейницей. Там, правда, люди этим интересовались меньше, но тут, под боком, о необыкновенном выздоровлении на мельнице говорили все.

Однажды, когда в конце февраля на вырубке в Чумском лесу падающая береза придавила хозяина из Нескупой Федорчука, соседи посоветовали везти его на мельницу к Антонию Косибе. Привезли его умирающим, горлом шла кровь, он уже и стонать перестал.

Розвальни, которые тянула маленькая пятнистая лошадка, остановились возле мельницы. Антоний как раз нес мешок с отрубями в амбар.

– Спасай, брат, – обратился к нему один из староверов. – Соседа нашего деревом придавило. Четверо малых детей сиротами останутся, потому что мать в прошлом году похоронили.

Вышел и Прокоп, а они к нему, чтобы слово замолвил.

– Твоего сына вылечил, так пусть и Федорчука спасает.

– Не мое это дело, добрые люди, – ответил Прокоп серьезно, – ни запретить, ни приказать я не могу. Это он сам решает.

Тем временем Антоний отряхнул руки от муки и стал на колени возле саней.

– Везите его осторожно, – сказал он минуту спустя. – и несите за мной.

После выздоровления Василя Антоний остался жить в пристройке. Там было ему удобней, да и все равно она стояла пустой. Туда и занесли Федорчука.

До вечера Антоний занимался им, а когда стемнело, вошел в избу, где его ждали мужики из Нескупой.

– Слава Богу, – сказал он, – ваш сосед крепкий мужчина, позвоночник остался целым. У него сломано только шесть ребер и ключица. Отвезите его домой, и пусть лежит, пока кровью плевать не перестанет. Как только кашлять захочет, пусть глотает лед. Ничего горячего ему не давайте. Левой рукой пусть не двигает. Заживет. Через дней десять пусть кто-нибудь за мной приедет, тогда я посмотрю его сам.

– А не помрет?

– Я не пророк, – пожал плечами Антоний, – но, думаю, если все сделаете так, как я сказал, то выживет.

Мужики забрали Федорчука и уехали. Не прошло, однако, и десяти дней, как из той же Нескупой привезли нового пациента. Работник одного из хозяев при рубке льда на реке поскользнулся, замахнувшись, и раздробил себе топором стопу почти до кости. Или топор был ржавым, или из лаптя грязь попала в рану, но нога на глазах чернела. Сам пострадавший понимал, что началась гангрена.

Антоний только покачал головой и сказал:

– Я тут уже не помогу. Нога пропала.

– Спасай хоть жизнь! – умолял несчастный.

– Нужно отрезать ногу здесь, в этом месте, – показал Антоний выше колена. – Останешься калекой на всю жизнь и меня еще будешь проклинать. Да еще скажешь, что можно было спасти ногу.

– Умоляю тебя, спаси жизнь. Я сам вижу черные пятна. Гангрена это.

– Как хочешь, – согласился, подумав, Антоний.

Операция была очень болезненной и ослабила мужика так, что не могло быть речи о том, чтобы забрать его домой даже через несколько дней. Однако жизни его уже ничто не угрожало.

После этих случаев слава Антония Косибы выросла еще больше. Почти каждый день приходили больные с разными недугами. У того глаза загноились, с Рождества не видел, у другого кости ломило, третий жалуется на колики, иных мучил кашель. Бывали и такие, что сами не знали, что с ними происходит: просто день ото дня слабели все больше и больше.

Антоний не всем помогал. Некоторых он сразу отправлял, объясняя, что от их болезни нет лекарства. Другим говорил по-разному: то мешок с горячим песком к животу прикладывать, то соль не сыпать в еду и мяса не есть, то отвары из разных трав пить. И так уж получалось – кто от него с советом выходил, всегда выздоравливал, в крайнем случае получал облегчение.

В округе было несколько знахарей. В Печках у графа Зангофта старый овчар умел заговаривать рожу и зубную боль, да и в других болезнях разбирался. Одна баба, Белякова с хутора, знала метод лечения лишая, заговаривала, чтобы благополучные роды были. Церковный сторож в Радолишках глисты выгонял и при кровотечениях помогал. Но все они советовали говорить какие-то молитвы или таинственные заклинания, делали над больными странные знаки или давали им амулеты.

Зато новый знахарь, Антоний с мельницы, ничего такого не делал. Поспрашивает, посмотрит, пощупает, а потом, как безумный, ходит по избе, лихорадочно лоб трет, глазами вращает и сразу говорит, как лечиться.

В округе много спорили о том, у какого знахаря лучший способ лечения. И все же с одной стороны Антоний Косиба был выше всех: он не брал денег. Когда больные приносили брусок масла, цыпленка, мешочек бобов, свиток домашнего полотна или шерсти, он принимал это, благодарил коротким поклоном, а если ничего не приносили, все равно лечил их. Время от времени он раздавал бедным то одно, то другое, остальное шло в кладовую мельника. Для своих нужд Антонию требовалось немного: хватило бы на табак, пару юфтевых сапог, да какую-нибудь одежонку. Все это обеспечивал ему заработок с мельницы, потому что он продолжал там работать, хотя Прокоп из благодарности за сына и за то, что Антоний им отдавал, сам уговаривал его оставить работу.

А – тем временем наплыв пациентов увеличивался. Случалось так, что Антонию некогда было работать на мельнице. У его дверей стояло по десять и больше телег с тяжелобольными. Те, у кого еще были силы, приходили пешком, издалека приезжали с оказией, и таких пациентов было много.

В чулане, в сенях и в самой избе по углам вырастали настоящие горы подарков, потому что мать Агата соглашалась брать только съестное, а полотно, шерсть, лен, бараньи и телячьи шкуры, перо, а прежде всего травы, которые нужны были только Антонию, лежали в куче.

– Мусора у тебя тут, как в хлеву, – говорила, подбоченившись, широкобедрая Зоня, – а всякого добра, как у жида за печкой. Сказал бы, я уберу… Пол тоже вычистить нужно…

– Да ладно, – махнул он рукой. – Мне и так хорошо…

– Окна тоже стоит помыть, – продолжала Зоня.

– Обойдется.

– Мужчина без присмотра, как огород без забора.

Антоний молчал, надеясь, что если он не будет отвечать, то Зоня, как обычно, постоит, постоит, а потом соберется и уйдет. Он даже любил ее, ценил ее доброе сердце, но предпочитал оставаться один.