Ну а зимой там тоже не лучше. Особенно в буран. И морозы за тридцать. Рассказываешь иному солдатику, мол, как в Карелии зимой тяжело было, а у самого зуб на зуб не попадает...
Но какая бы трудная работа там ни была, хуже нет бестолковщины, так я тебе скажу. А ее по тем временам тоже хватало.
Был у нас там один начальник участка. Фамилии его не помню уже... То ли Плавин, то ли Клавин. Потом-то убрали его от нас. Но крови всем попортил дай боже... Откуда только берутся такие, вот что удивительно! Носился как угорелый. Орет на всех, руками машет. Набаламутит, запутает всех, что за неделю не расхлебаешь, и убежит. И не найдешь его. Веришь, даже лица его не помню. Других, кажется, всех помню, а его нет. Зуб золотой, помню, сам низенький такой... Черт его знает, совсем из головы вылетел...
Как-то прибегает он к нам. А у нас аврал был. К сборке изделия стапель готовили и тельферы на балки устанавливали. Посмотрел на нас и за голову схватился. Сидоров, орет, а ну иди сюда! Подхожу. Ты погляди, кричит, как у тебя люди работают! А что, спрашиваю, чем они плохо работают? Да где ж у них каски, где монтажные пояса и пристяжные ремни? Почему электросварка без ограждения производится? И понес, и понес... Я гляжу на него, ни черта понять не могу. Что это на него нашло? С луны, что ли, свалился? Раньше и не такое еще бывало, вообще дым коромыслом стоял. И ничего. Где я их возьму тебе, каски да ремни? Куда в этих касках да ремнях подлезешь? А ограждения эти сварщики себе на голову поставят, что ли?.. Если все соблюдать, то вообще хоть не работай. Наконец, вон оно что, вот в чем дело, оказывается. Комиссия из самой Москвы приехала, по ангарам ходит. Вот он и мечется, как наскипидаренный. Что ж, говорю, они раньше не приезжали? Когда мы в солончаках уродовались да со скорпионами в обнимку спали? А нас с тобой не спрашивают, говорит. Потом в затылке почесал и рукой махнул. Ладно, говорит, пусть твои ребята на обед идут. Прямо сейчас. И чтоб ни один сюда носа не совал, пока комиссия не уйдет! А сам пройдись, говорит, по ангару, проследи, чтоб ни одна балка незакрепленная над головой не висела, чтоб все обесточено было.
Только я это, значит, ребят своих отослал, комиссия заходит. Человек пять и председатель - важный такой, лысый, в очках... Та-ак, говорит, а где ж народ? Так их на другой участок перебросили, начальник наш отвечает. Что-то я смотрю, у вас со всех ангаров людей на другие участки перебросили... А это кто? - и в меня пальцем тычет. Почему он без каски и монтажного пояса? Так это посторонний, начальничек мой нашелся, а мне страшные глаза делает: сгинь, мол. Председатель свой палец на члена комиссии навел и говорит: запиши это. В рабочее время посторонние люди на производственном участке находятся. А если его по незнанию током ударит, кто отвечать будет? И опять на меня палец нацелил. А вы что здесь делаете? Разве не знаете, что здесь важный, оборонного значения объект? А вы тут без дела болтаетесь, только мешаете. Где работаете? Кто ваш начальник? А ну марш отсюда! Ухожу, ухожу, говорю. Повернулся и ушел. Назавтра, смотрю, приказ уже висит. Бригадиру Сидорову строгий выговор. За то, что на его участке в рабочее время посторонние шляются.
Ребята смеются, проходу не дают. Мне тогда же наш смежник Огнев Витька - хороший мужик был! - сказал: береги нервы, воспринимай этого типа как стихийное бедствие. Вроде наводнения. Сиди на крыше и жди, когда схлынет.
Наводнение, говорю, еще куда ни шло. Не поймешь его, главное. То, бывало, таким фон бароном выступал, что ты! Не подступись! То, наоборот, особенно если сроки поджимали, ходит среди нас, папиросами угощает, всех по имени называет. А то еще матом пустит. Чтоб, значит, совсем своим считали. А ругаться-то толком не умел. Вроде как иностранец все слова выговаривал. Вот этого я особенно терпеть не мог! Я и сам для связки слов так иной раз припущу - только держись. И другого, если по делу, выслушаю. А когда начальство при нас да для форсу матюкается - противно слушать. Тошнит прямо. Его Сашка Горелов раз при всех осек. Когда он начал на них орать. А ну кончай базар, говорит, работа и так стоит, опять, что ли, в воскресенье выходить? Тут все разом смолкли. Уж если этот молчун заговорил... И начальничек наш тоже остолбенел. Он-то, я думаю, Сашку вообще в первый раз услыхал.
- Это ты кому говоришь? - спрашивает. А тебе - Сашка, смотрю, затрясся даже. Чего смотришь? Тебе и говорю. Ах, ты так! - тот орет. Я-то тебя за пьянки твои покрываю, а ты мне вон какие слова говоришь, начальник ярится, да я тебя мигом отсюда выставлю! Обидно ему, видишь, стало. А выставляй! Сашка даже инструмент свой бросил. Сам уйду, только чтоб тебя не слышать.
Ну, я, понятно, дела этого так оставить не мог. Я в это время с нарядами да процентовками у себя возился. Подошел к ним. Оба, гляжу, как петухи взъерошенные. Если выгоните его, говорю, то мы все отсюда уйдем, ясно? И нечего на моих рабочих матом орать! Вот так. Мы с тобой отдельно, Сидоров, поговорим, грозится. Распустил ты их! А сам из ангара уже пятится. Я это тебе припомню, грозится. Ничего, ничего, думаю, приползешь еще ко мне в конце месяца. Мы в конце месяца что делали? Нужно, скажем, изделие отработать. Мы его соберем, состыкуем, проверим - все честь по чести. Но Рыжий обязательно какую-нибудь закавыку по части регулировки оставит. Начальник-то начнет орать, а я руками только развожу, стараемся, мол, а никак... Он тогда ублажать начинает. Ей-богу, не вру! Он за свое место знаешь как дрожал? Я Рыжему говорю: кончай, мол. А сам думаю: а как еще его выпрешь от нас? И на этот раз приполз. В одиннадцать вечера тридцать первого числа. Как сейчас помню. У Рыжего один параметр будто не регулировался. Ага. Алексеич, скулит, выговор сыму, благодарность повешу... Да помешали на этот раз. Работал с нами один новый инженер. Только-только из Москвы приехал. Николай Иванович звали. Я поначалу никак его возраст определить не мог. То ли тридцати еще нет, то ли под пятьдесят уже. Глаза-то молодые, черные. А волосы уже белые совсем. И длинный, худющий - в чем душа держится. Всегда сосредоточенный, говорит медленно, каждое слово выговаривает. А так больше молчком. Все что-то по своим схемам и записям прикидывает, считает. Если по технике что спросишь, все всегда разъяснит и покажет. Иной раз увлечется, что уже не понимаешь ни черта в его инженерской науке, тоска берет, а все равно киваешь, поддакиваешь... Вздохнешь разве от собственного невежества, но так, чтобы незаметно, конечно. Так вот смотрел он, смотрел на фокусы Рыжего, подошел к начальству и говорит: да что вы, мол, так переживаете! У вас, наверно, столько более важных вопросов, которые решить, кроме вас, некому, а вы здесь с нами только время зря теряете. Мы сами разберемся, вот увидите. Очень культурно с ним поговорил. Тому и сказать нечего. Опомнился, поди, когда за воротами оказался.
А Николай Иванович к нам подошел, стоит, нас разглядывает. Что ж вы, говорит, ребята, забыли уже, для чего здесь работаете? Разве вы тут личную машину для начальства собираете? Или дачу ему строите? Вы же прекрасно знаете, как это изделие ждут в армии. И головой покачал - ну, если действительно, говорит, не можете этот параметр отладить, так мне скажите. Я вам помогу. И покажу, чтоб в дальнейшем затруднений не было. Я, помню, стою вот так и чувствую, как уши мои докрасна накалились. А Пономарев тут сдуру брякнул: да вы не думайте! Мы можем! Мы так только, над ним покуражиться. А параметр мы мигом, сейчас отладим. Он даже руками своими длинными развел. Не понимаю! - говорит. Столько вы над этим изделием работали, столько мучились... Не понимаю! Ну проберите вы его на партийном собрании. На дуэль его вызовите! Но при чем здесь изделие - вот никак понять не могу!
Я потом у знакомого кадровика насчет него специально узнавал. Что за человек, мол... Два института кончил. На авиазаводе после увольнения работал. Потом его как лучшего специалиста к нам взяли.
...А все ж таки еще труднее там без семьи было, одному. Это уж по себе знаю. Очень я свою жену любил. И сейчас, уж старый стал, ее уж схоронил, а все как-то так чувствую, что все она для меня, что повезло мне, что такую, как она, встретил.