Мастер их не выдержал - неловко перед посторонним,- гаркнул на него. Когда, мол, работать будешь? Полдня прошло. А я вас, говорит, ждал. Отпроситься хочу. Тот еще пуще. Пока, кричит, все свои блоки мне не завинтишь, вообще не уйдешь! Рыжий в затылке чешет. А если, говорит, до обеда сделаю, отпустите? До обеда... да ты хоть половину собери до вечера. Нет, а если соберу? Отпустите? Мастер рукой машет: вот трепло, мол...
И ведь чуть не сделал, что ты думаешь! Схватил круг полировальный войлочный такой, плотный, на вал моторчика насажен,- вставил его между шпилек и моторчик включил. Все аж рты разинули. Круг-то войлочный все гайки разом закрутил, и они, глазом моргнуть не успели, до самого низа опустились. Только подтянуть осталось. В минуту блок собрал. Потом за другой принялся. Доволен - дальше некуда. Девки-то смотрят во все глаза. И зазевался. Вдруг трах! Моторчик из рук вырвало, шпильки погнуло, закоротило, видно, аж дым пошел. А он за пальцы схватился, меж коленок зажал. Я его за руку схватил, подними, мол, повыше, кровь все ж хлещет. Кости-то целы? А мастер опять орать. Поломал, балбес, испортил, то да се... Я его за плечо взял. Угомонись, говорю, так и быть, беру. Да нет, не умельца вашего. Он еще до утра будет колупаться... Этого беру, балбеса. Да вы что, говорит, он же еще напильник, как ложку, держит. Ничего, говорю, у меня будет ложку, как напильник... Научится, куда денется. Мне мастера ни к чему. Я сам мастер. Мне как раз такие и нужны. Умельцы эти мои почему разбежались, говорил уже, нет? Ну вот... Беру, говорю. Да он прогульщик, говорят. А сами, гляжу, счастью своему не верят, подталкивают друг дружку от такой радости. Это у вас, говорю, прогуливал, у меня в цеху ночевать будет. Тут Рыжий рот раскрыл. Ему, паразиту, пальцы бинтую, а он на меня же баллон катит. Я, мол, дядя, к тебе и не пойду. Без понятия еще, конечно... Он не пойдет. Ага. Бегом, говорю, побежишь и еще меня обгонишь. А пальцы-то у него, смотрю, длинные, тонкие. С такими пальцами куда хочешь подлезешь. Не то что мои обрубки. Натерпелся я с ним потом - по самое некуда... Баламут был, шалопут и глотник. А все ж зла на него никогда не имел. Ну, бывало, конечно, всякое.
Но ничего. До сих пор вот в гости ходим, семьями дружим. А чтоб зло на него иметь - никогда.
Один он рос, понимаешь. Детдомовский. Тоже понимать надо. Хлебнул в войну среди чужих людей. И жена его под стать, тоже детдомовская. Нинка зовут. Смех один, как на них посмотришь. Сама маленькая, черненькая, ершистая. А в руки его, длинного, взяла будь здоров. А он - хоть бы что. Они, детдомовские, знаешь как друг друга держатся? Один раз я дома у них был, задрались они было при мне, я его в сторону толкаю, так она в меня вцепилась, чуть глаза не выцарапала. Я, помню, раскричался на них, а они смеются. Довольны оба дальше некуда. Я тоже не выдержал, засмеялся. И рукой махнул. Детдомовские, что с них возьмешь? Они тогда еще в бараке жили. Сейчас про эти бараки забыли вовсе. А тогда, после войны, этих бараков было видимо-невидимо. Идешь по коридору - там примус, здесь керогаз, на веревках белье мокрое болтается, ребятишки плачут, бабы орут... Сейчас-то они в трехкомнатной живут, хоромы, можно сказать, а все такие же...
Но это так, промежду прочим. Я тогда больше к самому изделию приглядывался. Трудно оно шло. Только-только начали собирать. На коленках, можно сказать. И так и этак пробовали. Допоздна над ним засиживались. Технологии толком еще не было никакой. В смысле порядка сборки. А сборка такая, что ой-ой-ой. Чего там только не понакручено. Тут тебе и автоматика, и гидравлика, и радиотехника. И все завязано. Механики-то чистой с гулькин нос. И все ведь с понятием надо делать. Попробуй, к примеру, не так высокочастотный разъем завернуть. Полетит, родное, куда его не ждут. Только держись... Ладно, думаю, чего уж теперь... Делать так делать. Научимся, куда денемся.
Я так начальству и сказал. Мои, мол, должны уметь все. Только тогда от нас толк будет. Это когда уж освоим да технологию распишем, тогда сажайте всех на отдельные операции. Но это еще когда будет. Давай, говорят, пробуй, если сможешь...
Собрал я своих. Так и так, говорю. Такие вот дела. И умельцы эти сразу меня за горло взяли. Мы что тебе? Фезеушники? Ерфилов тогда на меня особенно налег. Тебя кто просил? Что ты, мол, вообще из себя меня строишь? Перед кем, мол, выслуживаешься? Кто ты, мол, такой, чтоб нам указывать? Я ж говорил уже, от этих умельцев одна только смута шла. Какой я им начальник? Каждый на равных себя мнит. Сколько раз говорил я этому Ерфилову: давай, мол, на мое место. Так нет, он на это не согласный. Ему снизу меня сподручней шпынять. Я, говорит, беспартейный. Меня в сорок первом исключили, когда из плена прибежал. Тогда помалкивай, говорю, и не высовывайся, окруженец...
Тут и побежали первые. Самые старички. Больно надо им на старости-то лет переучиваться. Их и так где угодно с руками и ногами... Ладно. Эх, думаю, мне б таких, как Рыжий, пяток хотя бы. И тогда бегите вы хоть все не заплaчу.
И Рыжий, гляжу, такое дело учуял и тоже, понимаешь, мне как начальству подпевать стал. Совсем обнаглел. Со старшими, гляжу, разговаривать стал на равных. То глазки опускал, словно боялся сказать, а тут гляди-ка, прорезался. Ну я его быстро укоротил. Мне шакалы в бригаде не нужны, говорю, понял? И чтоб я больше не слыхал, как ты над передовиками, заслуженными людьми куражишься. Соплив еще. И подзатыльник еще отвесил.
А тем временем, считай, уже половина разбежалась. Ладно. Засели с остальными за чертежи да схемы. И за паяльники. После работы, ясное дело... Ерфилов, смотрю, сопит, но держится. Выступал больше всех, а заявление не подает. Сидим, бывало, уже поздно, так и этак кумекаем. Хитрое это дело, электрика. А паяльник? Это только кажется, что делать нечего...
Вот так и получилось. Работать еще толком не работали, заработков обещанных и не видно, только учимся, как студенты, на одну стипендию... Еще двое-трое заявления строчат. Тут я, помню, психанул. А хоть все бегите! И Рыжий тоже выдал. Он-то быстрее всех нас наловчился. И в пайке и в регулировке. А меня, говорит, регулировщики к себе зовут. У них повыше тарифы-то. Ну этого я всегда на место поставлю. Цыкнул на него разок. Сиди, мол, где сидишь, и не дергайся.
Потом гляжу - а кто у меня остался-то? Я да Рыжий. Ну еще Ерфилов. И еще двое-трое. Фамилий уже не помню. И они того гляди подорвут. Что делать, а? Впору самому заявление писать, пока не попросили за развал. Что-то, думаю, здесь не так. Черт его знает. Сорвал людей только с места... А какое у меня такое право, чтобы навязывать то, что не по душе? При чем здесь работа? Работа для нас или мы для работы? То-то и оно... К Ерфилову, помню, тогда же вечерком в барак зашел. Вызвал покурить. Мы с ним часто так: сцепимся, скажем, на планерке, а потом вечером на бревнышках меж собой отношения выясняем... Сели с ним, значит, махру раскочегарили... Да... Сидим, как девки на посиделках, на луну мечтаем. Вообще-то я его побаивался, что ли... Ну не то чтоб очень, а уважал скорее, вот. Мужик он основательный, степенный, зря рот не раскроет. Но вредный, собака. Что ж, говорю, Степаныч - его Петром Степанычем зовут, - заявление-то уже написал или как? Вот думаю, говорит. Ну думай... Тебе-то, говорю, сам бог велел, тебе бы свою бригаду сколотить, чем мои указы выслушивать.
Он цигарку сплюнул. Много чести, говорит, чтоб из-за тебя еще заявление писать. Ты тут вообще ни при чем. Как так? А вот так. Ты, Алексеич, в сорок первом где воевал? Это он у меня уж сотый раз спрашивал. Удовольствие ему было слышать, как я до сорок второго на Дальнем Востоке отсиживался, самураев стерег. А что? - спрашиваю. А то, говорит, что пока ты там прохлаждался, я от самой границы драпал. И все пешедралом. И окружение прошел и плен. Слыхали, говорю, и не раз. Ну и что? Один ты, что ли? А то, говорит, что мечтал я тогда хуже, чем о бабе, от такого-то позору, что счас вот, налетят наши соколы да начнут их драть, мать их в душу... Ночами аж зубами скрипел... Снилось, понимаешь, что сам на кнопки какие-то нажимаю... Ну как пулемет какой здоровенный, а ихние танки да самолеты, как коробки спичечные, пыхают... А проснешься утром где-нибудь в луже, увидишь, что все с той же родимой образца девяносто первого года в обнимку, и так заноет... Не в тебе, говорит, дело. Много чести. А в этих изделиях, будь они неладны. Охота увидеть, понимаешь, как наяву это будет.