Теперь затряслась дверь.
- Иду, - повторил я.
На пороге эксперт по грибам, Филипп.
- Декабрь настал?
- Нет, я не за тем, - мальчишку колотило.
- Холодно?
- Изнутри. Ерунда. Вадим Валентинович не вернулся!
- Непорядок, согласен. А откуда он не вернулся?
- Не знаю. Но он велел, если к ночи не придет, к вам идти.
Лестно. Но непонятно.
- Ты пришел. Садись, пей чай.
- Не хочу, - отмахнулся Филипп. - я вам рассказать должен.
- Рассказывай, - я шуровал кочергой в топке, стараясь подольше побыть в неведении.
- Я не хочу жить в интернате. И другие тоже. А нам автобус не дают.
- Не понял, - признался я.
- Где вам. Вы в школу для дураков не ходите.
- Нет, - а про себя подумал: как знать.
- После четвертого класса - второй раз на комиссию. Или в интернат, или в дураках навсегда. Был бы автобус - можно учиться в обычной школе, в районе, а жить тут, дома. И в нашей школе можно много чего сделать. Сейчас еще ничего, а до Вадима Валентиновича учителя нас только дебилами и дураками звали. Чуть что, уши крутят или в угол, у вас, мол, мякина в голове, слов не понимаете. Ничему не учили, один крик. Когда Вадим Валентинович приехал, по другому стало. Интересно, и вообще.
- Поздравляю.
- Чего поздравлять? Я в четвертом классе, мне к лету на комиссию. У совхоза денег нет нас в школу возить. Если резерв не сыщем, так и будем дураками. Или в интернат. Вы знаете, из интерната никто назад не возвращается. Отвыкают, не хотят.
- Погоди, погоди. Какой резерв?
- Это и есть самое главное. Нам Вадим Валентинович рассказал. Не всем, а мне, Витальку и Нюрке. Для остальных мы партизанской тропой идем.
Я посмотрел на часы. Поздно, оттого и тупой я. Мне русским языком говорят, а о чем говорят - не пойму.
Филипп догадался о моих трудностях.
- Сейчас я все объясню. Вадим Валентинович разрешил вам рассказать, если с ним что случится.
- Случилось?
- Не знаю, - вздохнул мальчик. - Но он велел рассказать, если будет отсутствовать больше дня. Суток.
Я начинал закипать, но виду не подавал, держался. Поставил чайник на плиту, пусть тоже покипит.
- Резерв - это золото, драгоценности. И они спрятаны неподалеку.
- Клад, значит.
- Нет. Клады - сказочки. А резервы есть на самом деле. Вадим Валентинович историю хорошо знает. Сразу после революции красные много сокровищ попрятали, на случай, если белые победят. Они все время чего-то боялись и прятали, на черный день. Особенно Сталин. Когда с немцами война началась, он приказал делать новые резервы, тайные. Для партизан, чтобы фашистов подкупать. Один купленный фашист роты стоит, говорил он. Но о главных, о больших резервах знал он один.
- Что, сам закапывал?
- Закапывал, конечно, не он, - терпеливо объяснял Филипп, - прятали чекисты. По его личному указанию. А потом тех чекистов убивали другие чекисты, как врагов народа. А других чекистов - третьи, и следов не оставалось.
- Не оставалось, - тупо повторил я. Хороводы чекистов кружили в глазах.
- Во время войны почти все резервы сберегли. А какие он рассекретил, дал командирам партизанских отрядов, самых больших, так тех командиров он приказал убить. Вывозили их в Москву самолетами и казнили. Чтобы проговориться не могли. У него, Сталина, были и особые резервы, на случай поражения. Так и не рассекречены до сих пор.
- Откуда же ты знаешь про них?
- Вадим Валентинович рассказал. Его отец в партизанах был и уцелел случайно. Его немцы в плен взяли.
- Получается, вы решили эти резервы найти.
- Да. Вадим Валентинович в архивах работал, и натолкнулся на следы.
- Ты же сказал, заметали следы чекисты.
- Всего никогда не замести. Нужно знать, что искать. Накладные. Требовалось выдать кирки, лопаты, транспорт. Постановление о расстрелах врагов народа, их сразу по три-четыре стреляли. Когда все-все вместе складывалось - выдача инструмента, овса, лошадей, расстрел чекистов - значит, поблизости резерв.
- И...
- И в нашем районе такой есть, - Филипп сказал это так же просто, как "у нас в квартире газ". - Вадим Валентинович ищет, а мы помогаем. Нас-то много, все в округе перевернуть можем.
- Что же вы ищите?
- Необычное. Неизвестную могилу, тележное колесо, ржавую кирку. Для всех мы партизанское движение изучаем. И ребята тоже так думают, кроме нас троих. Чего зря болтать.
- Действительно.
- Вадим Валентинович нас предупредил, что у резервов могут ловушки быть, мины или еще что. Если он не придет в срок, значит, с ним что-нибудь случилось. Вчера он в метро пошел, подземелье такое.
- Слышал.
- Вернуться должен был к полудню. Но не вернулся.
- Поэтому ты пришел ко мне.
- Так Вадим Валентинович велел, - волнение и дрожь оставили Филиппа, он засыпал на глазах. Кончился завод. - Искать его сразу пойдете?
- Искать? Да где?
- Я ведь говорил - в метро, - он с упреком поднял сонные глаза.
- Людей созвать надо.
- Наши не пойдут, - безнадежно протянул Филипп. - Кто им Вадим Валентинович.
- А золото? Клад?
- Все государству отдадут, стоит власти прикрикнуть. Нет на них рассчета.
- Ладно, ты домой иди, я уж сам попробую сообразить. Да, а те, в интернате, домой пишут?
- Кому их читать?
- А твои родители? Грамотные?
- По-печатному читать могут. Немного. А что?
- Домой иди, вот что.
Он послушался. Я проводил его до калитки. Темно и холодно. Я слышал, как бредет Филипп к своему дому, плеск воды это он ступил в лужу, несколько минут было совсем тихо, пока не стукнула вдалеке дверь. Дошел, стало быть. Бедная кукла.
Я еще постоял. Живая деревенская тишина: то вздохнет глубоко в печальном сне корова, то звякнет цепь ворота колодца. Поддаваясь тишине, и я не пошел, а прокрался назад. Глупо и смешно - клады в подземельях. Искать сокровища - дело, безусловно, ребячье. Искать. Но не находить.
Меня встретил запах горелого металла. Задержись я еще на пару мыслей, и прощай, чайничек.
Окно запотело; я пальцем вывел красивую букву "М", и она заплакала, роняя слезы на раму. Метро, значит. Без турникетов, лестниц-чудесниц, без гурий голубой униформы, но зато с тяжелым дубовым сундуком, доверху набитым колымским златом. Или лужами царских десяток, в которых плавает старый селезень мирового капитала в синем сюртуке и с цилиндром на плешивой голове.
Спать пора!
Внутри, под крышей, тишина была тревожнее. В углу стоял топор, тихий и смирный. Его не тронь, и он не тронет. Очень холодное оружие.
Уголь трещал в печи, а казалось - дверь отжимают, или тать в окно лезет. Дай волю фантазии - всю ночь можно под кровать заглядывать.
Но фантазии или не фантазии, а, похоже, я опять становился кому-то нужным.
Жаль.
Так, жалея себя и весь остальной мир, я продремал ночь у угасающей печи под шуршание ветра, редкие выстрелы угля и кряхтение старого больного дома.
* * *
Птицы летели над рощей, громко и разобиженно крича всякая свое, а вместе выходило - разор! Юлиан знал эту рощу, заброшенную, беспризорную, где деревья, стоящие хоть чего-нибудь, вырублены были давно, а оставшиеся росли дико, тесно, годно лишь для птиц и мелкого зверья, но не людей. А сейчас там были люди. Он решил было пробраться к кабине, предупредить лейтенанта, кто знает, может, дети добирают землянику, а, может, и не дети, но шофер сам что-то заметил, тормознул резко, всех бросило вперед. Нельзя, нельзя останавливаться!
- Чего это? - высунулся из будки Иван рязанский.
И, отвечая, сорочьим стрекотом отозвались автоматы.
* * *
Стынь комнаты разбудила меня, стынь и боль - я уснул в низком, продавленном креслице, и спина мстила за небрежение.
Ничего, возьму бюллетень, перцовый пластырь на спину, аспирин внутрь. Когда-нибудь в другой раз.
Я вышел во двор. Светло и радостно: снегом запушило и крыльцо, и дорожку, и все вокруг. Как в операционной до первого разреза.