Я расстался с В.В., пообещав позже зайти в библиотеку.

Он и библиотекарем был, на полминимума. Никто ничего не читает, но кушать хочется.

Хлебный дух в моем жилье делал его слишком уж обжитым, уютным. Ни к чему это. Прихватив кусок черствого, одолженного хлеба, я пошел под небо. Англичане, например, уважают пешие прогулки, даже любят. И я полюблю.

Возок, расторговавшись, возвращался в Огаревку.

Куча конских яблок парила. К похолоданию. На Ульяну говно парит, знать, мороз повскоре вдарит. Областная примета.

Поле широкое, дорог много, почто мне во след потребкооперации плестись? Я свернул в сторону. А посуда вперед и вперед. Часа полтора шел я. Скоро и назад.

Редкие, когда-то просмоленные столбики в рост, ржавые крюки на них. Съелось железо, дерево прочнее вышло. Ограда когда-то стояла. Шипы без розы.

Я обошел невысокий пригорок. Вот тебе и поле. Застарелым чирьяком возвышался на земле колпак-полусфера. Бетон старый, местами проглядывает арматура. Зияющий вход подманивал. Я заглянул. Памятник третьей пятилетки, линия Ворошилова? Внутри было пусто и мерзко, я поспешил наружу. Всей высоты - метра полтора. Впереди - траншея. Похоже на полигон, старый, давно заброшенный. Поваленные на бок железные фермы, плешины в траве, спекшаяся земля. Небольшой, в общем, полигончик.

Крохотное озерцо могло быть в прошлом и воронкой, но оно - единственное. Еще пара разрушенных капониров, и, самое интересное, узкоколейка. От полигона она шла к югу, там - разъезд Боровой, километрах в двадцати. Пустить поезд нельзя - шпалы вспороты, растерзаны. В войну такое делали при отступлении, на страх врагу. Выжженная земля запаршивела, а восстанавливать, видно, не стали. Я постоял, вспоминая историю с географией. Были здесь немцы, конечно.

Но полигон явно отслужил свое, стал гаженной заброшенной пустошью. Кого, что могли здесь гонять? Огнеметы, свинтопрульные аппараты? Многое напридумывали шарашкины дети.

Где-то у самого края правого глаза болталось пятнышко, серое, нечеткое. Точно крался, примеряясь к горлу, кто-то быстрый, чуткий - стоило повернуть голову, и пятнышко стремительно отлетало назад, за спину. Старое, нерассосавшееся кровоизлияние в глазу, память о маленьком инсульте, плате за чемпионство. Инсультике. Мальчонке.

Я мальчонка маленький, маленькой, гоп!

Мой папаня седенький, седенькой, гоп!

Он лежит в избеночке, во курной, гоп!

Быть мне сиротинушкой, сиротой, гоп!

Попевка невесело ныла в голове, постепенно угасая. Но, словно в отместку, закудахтала курица. Квохтание умиляло до слез - бугры капониров, мертвая земля, ветер тянет едва слышной, но тяжелой химией, а тут курочка яичко снесла. Всюдужизнь.

Курица шумела за бетонным колпаком. Простое яичко, или золотое? Полигон Курочки Рябы, и все эти сооружения - для отражения набегов мышки с длинным хвостиком.

- Вы поосторожнее. Манок раздавите.

- Манок? - я сначала посмотрел под ноги, а потом уж на говорящего. Охотничек, вабильщик. А я губу раскатал на яичко.

- Разве плох? - он поднял с земли коробочку, нажал кнопку, и кудахтанье прекратилось. Охотничек хорош, в старом камуфляже, яловых сапогах, но вместо ружья, тульского, ижевского или даже зауэра - длинноствольный карабин.

- Петушка подманиваете, или лису?

- Любого подманить могу, - он еще раз нажал кнопку, и кряканье, отрывистое, тревожное, разлетелось в стороны. - Серая шейка.

- Магнитофон?

- Синтезатор, - он опять убрал звук. Благословенна тишина, сошедшая на поля Господни.

- Где же трофеи? Бекасы, тетерева, вальдшнепы?

- Не сезон. Иных уж нет, а те далече. Разве что... - он показал рукой в сторону. - поглядеть полезно, хоть и не трофей. Во всяком случае, не мой.

Мы шли по нечистой земле, ветер нес в лицо дряхлость и тлен. Сквозняк в спальне старого сластолюбца. Осень без позолоты.

Очередное низкое, вросшее в землю укрытие, а у входа валялась шкура, грязная, раздерганная. Бросил когда-то баринпод ноги дорогой гостье, бросил и забыл в упоении жизни.

Мы подошли ближе, запах густел шаг от шага. Шкура прикрывала полуобнаженный скелет.

- Собака? - спросил я.

- Горячо.

- Волк?

- Опять горячо.

- Наверное, крокодил, - мне не хотелось трогать падаль даже носком сапога. Прилипнет. Запах прилипнет.

- Это помесь. Собаковолк.

- Вроде Белого Клыка?

- Хуже. У Джека Лондона это верное и благородное существо. А на самом деле ненавидит всех - волка, собаку, а больше всего человека. Нет зверя хуже. Одна радость - далеко не размножается. В первом, реже во втором колене бесплоден.

- Откуда же берется?

- В Епифановке мичуринец был. Новую породу вывести захотел, русскую богатырскую. Сколько их у него было, теперь не спросишь. С кормежкой заминка вышла, или как, но... А потом вырвались на свободу. Двоих подстрелили в конце концов. Это третий. Месяцев восемь, а какие челюсти...

Челюсти, действительно, впечатляли.

- Значит, есть еще?

- Проверяем, - охотник первым двинулся назад. - Где пропадать скот начнет, или люди, нас посылают.

- Кто посылает?

- Известно кто. Власть.

- Прямо в Жаркое и посылает?

- Нет. У хуторянина пропала корова, у Семченко. Хозяйство там, на востоке. Километров десять будет. Украли, думаю. Но проверить обязан. Он голове района родственник, приходится усердствовать.

Мы уходили, оставляя позади пятно на скатерти. Неприятное пятно. Под стать скатерти. А скатерть - хозяевам и гостям. Мы тут ели-пили, а вы нюхайте, коли незвано пришли.

- Покидаю вас, - не доходя до околицы начал прощаться охотник. - До заката как раз дойду до хутора, тут тропиночка есть.

Тропинки я не видел, но охотник уходил споро, гонимый недоступным мне ветром.

Одинокий парус камуфляжной расцветки.

Я тоже умею: надутый до звонкости спасательный круг, во рту вкус талька и резины, ногой отсторожненько в набегающую волну и - ах! я парю меж небом и бездной, соленая вода бьет в лицо, а откуда-то сзади цепляет жестяной голос:

- Гражданин в спасательном круге, вы заплыли за буйки! Немедленно вернитесь!

Затычка из круга выскочила, и вскипевшая вода защекотала правый бок. Но я вернусь.

Я сидел на кухоньке до сумерек, пока отсветы из поддувала плиты не проявились на полу. Тогда я подбросил монету: орел - иду в библиотеку, решка - готовлю "малый докторский" - сорок граммов спирта, пятьдесят граммов воды колодезной, капля уксуса и капля полынной тинктуры.

Монета покатилась по доске и пропала в щели.

Ничья. Я подсыпал в топку угля, (надо бы навес для уголька соорудить, а то кучей позади дома, нехорошо), и остался у печи на кухне, искать берег, к которому стоит вернуться.

* * *

Он повернул голову влево, слегка наклонил, всматриваясь в зеркало. Лицо, доброе, мясистое, в очках гляделось иначе.

Золотая оправа, большие квадратные стекла, а в результате, извините за выражение, интеллигент какой-то. Импозантный, даже одухотворенный. чужой.

Он снял очки, подарок Калерии, она смеялась, мой умненький наркомчик, ха-ха, легонько помассировал переносицу. Пустяк - очки, любая гнида позволить может, а он вот воздержится. Возможно, из суеверия, но: сегодня лицо изменил, а завтра стране. Ерунда? Лавина тоже из-за ерунды срывается. Пусть видят, каким привыкли. Калерии нет, а очки, что ж, полежат.

До самых лучших дней.

Открыв папку, он достал бумаги, отставляя их на длину руки, пытаясь разобрать текст. Буквы суетно прыгали, не давая замереть. Города, дивизии, танки и самолеты. Все в минусе.

Арифметика. Не его города, не его танки, его минусы только, и потому этот кабинет, что кабинет, даже голова не его, в любой момент сорвать могут. Пока.

Справятся орлы - награда будет щедрой. Нет - о, они знают, что их тогда ждет.

Он вытер руки, потные и в прохладе кабинета, нацепил пенсне, привычно опустил уголки рта, вай, генацвале, хорош, и нажал кнопку, вызывая порученца.