— Что там у них стряслось?

— Дак, если б Ромка по-русски говорил… Вот, когда первый раз про кобылу закричал, это я понял.

— В какое время Ромка первый раз прибежал?

— Глядя по солнцу, часов в десять, может, чуток позднее. Надо Торопуню спросить — тот всегда при часах.

— Это при Тропынине произошло?

— Нет, наверно, час спустя после того, как Торопуня с Андрюхой Барабановым от мастерской отъехали.

Бригадир опять пояснил Голубеву:

— Барабанов — наш механизатор. Поехал покупать себе «Ладу». Вчера утром из райпотребсоюза звонили, что очередь его подошла. — И спросил кузнеца: — Значит, Андрей с Торопуней в райцентр уехал?

— Ну, — подтвердил кузнец.

Голубев перехватил его настороженный взгляд:

— Цыгане не упоминали в разговоре пасечника Репьева?

— Этот раз нет.

— А раньше?

— Вчерашним утром пасечник в мастерскую заходил.

— Зачем?

— Чего-то с Козаченкой толковал.

— Что именно?

— Навроде про тележное колесо разговор вели. Не знаю, на чем столковались.

— Репьев предлагал колесо цыганам?

— Так навроде.

— А цыганочку Розу знаете?

— Знаю.

— Она не родня Козаченко?

— Сестра. Миколай Миколаевич в строгости ее содержит, а Роза подолом так и крутит.

Кузнец заметно успокоился, однако лицо его по-прежнему каталось напряженным. Задав еще несколько вопросов и не получив в ответ ничего существенного, Голубев закончил писать протокол и предложил кузнецу расписаться. Тот с неохотой вывел в нужных местах неразборчивые закорючки, правой рукой сделал перед грудью замысловатое движение, вроде бы перекрестился, и поспешно вышел из кабинета.

— Верующий он, что ли? — спросил Голубев бригадира.

— Есть у Федора Степановича такая слабость. Библию почти наизусть помнит, церковные посты соблюдает… — Гвоздарев усмехнулся. — Любопытная штука с религией получается. Взять, к примеру, того же Половникова. Всю сознательную жизнь при Советской власти прожил, а в бога верит. Поддался с молодости религиозной мамаше. Понимаете, даже семьи собственной не завел, бобылем живет, с домашним хозяйством один управляется. Но мужик честный до беспредельности.

— Странный какой-то… — Голубев помолчал. — Каждое слово из него клещами вытягивать надо. Кажется, что-то он недоговаривает.

— Недоговорить Федор Степанович может, но соврать — никогда, Великим грехом ложь считает. — Гвоздарев мельком взглянул иа часы: — Ого! Придется вам заночевать у меня, гостиницы в Серебровке нет.

— Я обещал Кротову. Не беспокойтесь.

— До кротовской усадьбы дальше, чем до моей.

— Разговор у меня с участковым.

— Это другое дело, — пробасил бригадир.

Серебровка, погруженная в осеннюю темень, тихо засыпала. В доме участкового светились только два окна. Кротов в старомодных очках с тонкими металлическими дужками, сидя за кухонным столом, читал газету.

— Думал, уж не придете… — сказал он Голубеву. — Семья спит, сам ужином угощать буду, — и несуетливо стал разогревать на электроплитке большую сковороду жареных окуней. — Вчера вечером березовские мальчишки подарили. Удочкой на Потеряевом озере ловят.

— Часто в Березовке бываете? — спросил Слава.

— Каждый день. Там центральная усадьба колхоза, ну и, понятно, рабочий кабинет мой там же.

— Не надоедает взад-вперед ежедневно по два километра шагать?

— Это у меня как физзарядка. При срочности — служебный мотоцикл имеется, связь к моим услугам, — Кротов показал на телефонный аппарат, стоящий на тумбочке у кухонного буфета, и неожиданно сменил тему разговора: — Какие успехи в раскрытии преступления?

— Неутешительные.

Голубев устало присел к столу и принялся пересказывать то, что узнал от серебровцев. К концу его короткого рассказа «подоспели» окуни. Ставя на стол скворчащую сковородку, Кротов заговорил:

— У Репьева в пьяном состоянии имелась порочная замашка неразумные шутки шутить. То, бывало, начнет с нехорошим смешком кому-либо угрожать, что подожжет усадьбу. То засидевшейся в гостях старухе скажет, что ее старик только что в колодец упал. То всей деревне объявит, будто у пасеки фонтан нефти из земли вырвался и там начался такой пожар, который вот-вот докатится до Серебровки и спалит всю деревню. Словом, находясь в нетрезвом состоянии, Гриня баламутил народ основательно. Имел, к тому же, в этом отношении артистические способности. Так вот, полагаю, не подшутил ли Репьев таким способом над цыганами? Серебровцы, понятно, давно раскусили его неразумные шутки и пропускали их мимо ушей: мели, мол, Емеля — твоя неделя… А цыгане по неведению могли принять за чистую монету…

Весь ужин Голубев и участковый, словно соревнуясь, высказывали друг другу самые различные версии, но ни одна из них не была убедительной. В конце концов оба решили, что утро вечера мудренее, и Кротов провел Голубева в отведенную ему для ночлега комнату.

Рядом с кроватью высилась вместительная этажерка, битком заставленная годовыми комплектами журнала «Советская милиция». У окна стоял письменный стол. На нем вразброс лежали: толстый «Комментарий к уголовно-процессуальному кодексу РСФСР», такой же пухлый том «Криминалистики», «Судебная медицина», «Гражданский кодекс РСФСР» со множеством бумажных закладок, школьный учебник русского языка и небольшой сборник стихов Александра Плитченко.

Над столом, в простенке между окнами, висела застекленная большая фотография, на которой улыбающийся молодой генерал с пятью звездами в квадратных петлицах пожимал руку совсем юному красноармейцу, чем-то похожему на Кротова. Заметив, что Голубев внимательно рассматривает фотографию. Кротов с некоторой смущенностью заговорил:

— За неделю до начала Великой Отечественной войны сфотографировано. Командующий Западного Особого военного округа поздравляет меня с выполнением боевой задачи по стрельбе на «отлично». Через сутки, как я отправил эту фотографию родителям, грянула война.

Голубев с нескрываемым уважением посмотрел на Кротова:

— С самого первого дня Отечественную начали?

— Так точно. И в последний день расписался на рейхстаге, фашистских главарей из фюрербункера выкуривал, умерщвленных геббельсовских детишек своими глазами в кроватках видел. Жуткая картина, доложу вам.

— Трудно в первые дни войны было?

На глазах Кротова внезапно навернулись слезы, однако он быстро совладал с собой:

— На войне всегда нелегко, товарищ Голубев, а для Западного округа Отечественная началась особенно трагически. Командование утеряло связь с войсками. Наш стрелковый полк, к примеру сказать, трижды попадал в окружение. Когда последний раз вырвались из кольца, в живых осталось всего около роты…

Голубев рассеянно взял со стола сборник стихов. Перелистнув несколько страничек, спросил:

— Поэзию любите?

— В райцентре недавно купил. Стихи о деревне понравились. Есть шутливые, но вроде как про нашу Серебровку написаны. Вот послушайте…

Участковый взял у Голубева сборник, полистал его и с неумелой театральностью продекламировал: 

Возвращая сборник, улыбнулся:

— Совершенно точно подмечено. По воскресным и праздничным дням молодежь из города в село, словно саранча, налетает. И мясо отсюда в город везут, и овощи разные. Родители едва-едва успевают разворачиваться.

— Из «прилетающих подкормиться» пасечник ни с кем не конфликтовал?

— Исключать такое, полагаю, нельзя, но доложу вам, серьезных конфликтов у Репьева с односельчанами не было. Пьяные его куражи близко к сердцу не принимали, напротив — потешались и только.

— Откуда Репьев здесь появился?

— После исправительно-трудовой колонии. Отбывал семилетнее наказание по статье сто двадцать пятой.

— Да?.. — удивился Голубев. — Редкая статья. Выходит, он детей воровал?