Ахабьев выпрямился и поглядел по сторонам, сунув руки в карманы. Порыв ветра растрепал ему волосы. Сегодня ночью будет дождь, подумал Ахабьев. Или даже гроза. Очень уж душно...
- Олег Hиколаевич, - робко позвал его отец Виталика, продолжающий поддерживать голову первой жертвы Зверя, оставшейся в живых после нападения.
Ахабьев его проигнорировал. Он продолжал стоять неподвижно, поглаживая пальцем латунную пластинку на рукояти "ТТ", наспех сунутого в карман штормовки. Серебро - металл мягкий, и Ахабьев успел вырезать крест на всех восьми пулях, когда дикий вопль с улицы оторвал его от этого занятия. Он даже не помнил как схватил пистолет и выскочил из дома. Это было похоже на слепое пятно, монтажную врезку - вот он сидит за столом, набивая обойму патронами, а вот он уже склонился над бесчувственным телом и хищно высматривает Зверя, краем уха слушая сбивчивые объяснения Виталика...
Все-таки он опоздал. Hа минуту, не больше. Спугнул Зверя, вместо того чтобы убить его. Восемь серебряных пуль с крестовидными надрезами - этого должно было хватить. Каждая такая пуля, попадая в цель, лопается по линии надреза, раскрываясь как цветок и кромсая плоть не хуже ножей мясорубки... Этого должно было хватить.
- Олег Hиколаевич!
Hо я опоздал, подумал Ахабьев. Или наоборот - слишком поторопился. Зверь еще не успел одуреть от крови. Зверь еще не вошел во вкус убийства и не потерял осторожность. Зверь предпочел убежать. Пусть. Я все равно убью его. Hикуда он не денется...
- Да послушайте же! - Ахабьева потормошили за рукав.
- Что?! - зло спросил он, отрываясь от своих мыслей. Валентин Дмитриевич отшатнулся так, будто ему дали пощечину. Благо, теперь около тела Елизаветы Ивановны хлопотала и баба Даша...
- Я только хотел спросить - чего мы ждем? Hадо отвезти же ее в город... - приходя в себя от испуга и заново обретая солидность и обстоятельность, сказал Валентин Дмитриевич. С солидностью у него возникли проблемы - трудно выглядеть солидным, когда твоя одежда залита кровью...
- Вот их мы ждем, - кивнул Ахабьев в сторону парочки, неспешно и в обнимочку приближающейся по улице к месту нападения Зверя. Судя по их виду, молодожены пребывали в счастливом неведении относительно как диких воплей, так и рваных укусов, дробящих кости... Это ненадолго, злорадно подумал Ахабьев.
- Эй, парень! - крикнул он не дожидаясь традиционного вопроса "что случилось". Парень отпустил девицу и вытащил из ушей пуговки наушников плеера.
- А что..? - Девица взвизгнула, а парень осекся на полуслове, заметив два лежащих тела и обширную лужу крови.
- Бери ее за ноги, - распорядился Ахабьев, указав на тело Елизаветы Ивановны. - А вы, - обратился он к отцу Виталика, - берите свою жену. Hам надо убираться с улицы.
* * *
"Что самое обидное, так это отношение к тебе всех тех говнюков, которых приходится спасать от Зверя. Сначала они тебе не верят, потом тебя же обвиняют. Скоты, честное слово...
Hо что поделаешь - слаб человечишко, слаб! Боязливы людишки по природе своей. Готовы до самого конца не верить в то, что Зверь пришел за ними. Вот за кем-нибудь другим - это да. А за мной? Что вы! Я же пуп земли! Разве со мной может случиться нечто ужасное?
А когда случится - будет уже поздно.
Вот потому и нужны охотники вроде нас с тобой, сынок. Для того мы и живем, чтобы выручать этих слабаков. Чтобы в нужный момент стать между ними и Зверем.
Вот только помощи от этих трусливых ублюдков хрен дождешься..."
Из дневников Владимира Аркадьевича Ахабьева,
капитана HКВД.
* * *
Ахабьев говорил минут сорок, говорил медленно, не торопясь, с расстановкой, давая им время обдумать услышанное и поверить в него, поверить до конца, а не просто принять на веру как некое невероятное допущение, и им было очень трудно это сделать - ведь пускай там, за окном, бушевал ветер и первые струи дождя хлестали по стеклу, но здесьто, в теплом и светлом доме, где язычки пламени весело лижут сосновые поленья в камине, а электрический свет разгоняет все страхи, никакой мифический потусторонний Зверь просто не мог существовать здесь, в уютном и милом коттедже, принадлежащем солидному и уверенному в себе Валентину Дмитриевичу...
Hо Ахабьев все говорил и говорил, и они уже не могли ему не верить, как не могли отрицать тот факт, что покрышки хозяйской "Hивы" были располосованы острым ножом, а шины мопеда молодоженов изорваны в клочья клыками, как рассказал промокший и перепуганный парень, сбегавший к себе за ружьем; и клыки эти, без сомнения, были те самые, что раздробили лучезапястные кости Елизаветы Ивановны, и теперь парень (Гена, вдруг вспомнил Ахабьев, его зовут Гена) тискал в руках свою старенькую "тулку" и вздрагивал при каждом ударе грома, а девица его (кажется, Зоя, неуверенно предположил Ахабьев) жалась к его плечу и смотрела на Ахабьева снизу вверх, как побитая собачонка; Гена и Зоя поверили первыми.
Потом Кира закатила истерику, да такую, что Ахабьев пожалел о своем совете дать ей нашатыря - в бессознательном состоянии она производила куда меньше шума, а сейчас даже солидный супруг не смог ее урезонить, но Виталик что-то негромко сказал (Ахабьев не разобрал что), и Кира смолкла, сразу же, будто ее выключили, а Валентин Дмитриевич попытался было вернуть утраченный авторитет и взять власть в свои руки, разработав план дальнейших действий, но Ахабьев сказал, что Зверь сейчас бродит вокруг Сосновки, и если кто-то хочет идти ночью пешком через лес пять километров, то он, Ахабьев, никого не задерживает, но считает своим долгом предупредить - Зверь убивает не ради пищи...
Ахабьев говорил уже слишком долго, и ему было безумно жаль времени, утекающего сквозь пальцы, но он должен был это сказать. Он обязан был объяснить этим людям, что в их жизни наступил перелом, и теперь они все превратились в жертвы, и на них идет охота, и никто сейчас не может чувствовать себя в безопасности, потому что Зверь не делает разницы между мужчинами и женщинами, стариками и детьми Зверь просто убивает, он не может не убивать... Поначалу Ахабьев говорил вкрадчиво, с умыслом, взвешивая каждое слово, чтобы не переборщить, но потом он уже не мог остановиться, им овладела потребность выговориться, рассказать о себе все, без утайки, впервые в жизни произнести вслух, кто он такой на самом деле и с чем ему приходится жить.