Приняв документ Кавальеро в качестве свидетельства, члены трибунала почувствовали, что дело сделано. Остаток этого дня и весь следующий день ушли на слушание осторожных выступлений адвокатов обвиняемых; однако теперь, как возможно и с самого начала, результат не вызывал сомнений. В половине первого в понедельник председатель трибунала вошел в зал и объявил, что, за исключением Чианетти, осужденного к тридцати годам заключения, все обвиняемые были приговорены к смертной казни.

Чианетти прошептал: "Спасибо, спасибо". Маринелли потерял сознание. Де Боно воскликнул: "Да здравствует Италия!", и его возглас подхватили Паречи, Готтарди и Чиано.

В десять вечера того же дня священник, исповедовавший узников тюрьмы Дельи Скальци, пришел для встречи с осужденными. Немецкая охрана сначала не пропускала его в камеру Чиано, но после телефонного разговора с командованием гестапо он все же получил разрешение совершить последнее причастие.

Несколько ночей перед этим Чиано провел в совершенно ином обществе красивой молодой блондинки, которая, по замыслу гестапо, должна была выведать у податливого министра, где он прячет свои дневники. Полученный результат оказался неожиданным. Донна Феличита не только не смогла чего-либо узнать, но, по свидетельству полковника Дольмана, влюбилась в Чиано, горько рыдая, когда его приговорили к смертной казни. В конечном итоге она стала агентом союзников.

В последние часы жизни Чиано из переданной ему записки с некоторым облегчением узнал, что его жена с помощью своего поклонника маркиза Эмилио Пуччи смогла пересечь границу и выехать в Швейцарию. Она прихватила некоторые его дневники, спрятав их в своем поясе, а более ранние из них и некоторые важные документы, связанные с итало-немецкими отношениями, изъятые Чиано из палаццо Чиги, отдала на хранение одному из врачей лечебницы Рамиолы. Эдда взяла эти дневники и документы из тайника в Риме в надежде, что они будут достаточной платой немцам в обмен на гарантии жизни Чиано. Уже начались было переговоры с гестапо в Италии, но Гиммлер, узнав об этом, убедил Гитлера положить им конец. Сам Чиано, кажется, никогда не верил в возможность успеха и сказал священнику, посетившему его в ночь перед казнью, что уверен - немцы так или иначе сумели бы организовать его убийство.

Совершив обряд последнего причастия, священник добился разрешения поместить Чиано вместе с остальными осужденными, находившимися в камере де Боно. Маринелли перенес сердечный приступ и лежал на кровати, остальные сидели, разговаривая со священником. "Мы не говорили о прошлом, рассказывал потом духовник, - только о будущей жизни, о боге и бессмертии души... Это была приятная ночь, почти сократовская". Паречи читал отрывки из Платона, которые они вместе обсуждали. Один раз кто-то упомянул Муссолини и на какое-то время вернулись к разговорам о суде над ними. Готтарди предположил, что как изменников их будут расстреливать в спину. "Это уже слишком, - вскричал вдруг де Боно в гневе, едва не плача. - Я носил солдатскую форму шестьдесят два года, не разу не запятнал ее".

На рассвете стало известно, что казнь откладывается. Ночью они все подписали просьбу о помиловании, которую Паволини взялся вручить Муссолини, и надеялись, что приговор отменят хотя бы для де Боно. Однако де Боно покачал головой и сказал: "Это пустые надежды. С нами Галеаццо". На самом деле Паволини не передал прошение, чтобы, как он сам выразился, Муссолини не "пришлось подтверждать смертный приговор".

В восемь часов немецкий офицер явился в тюрьму с сообщением о том, что "технические трудности" преодолены и казнь совершится в течение часа в нескольких милях от Вероны в Форте Проколо. Пятеро заключенных в автомобиле доставили туда под немецким эскортом. Не владея собой, в припадке ярости Чиано стал проклинать Муссолини. Де Лоно, положив ему на плечо руку, убеждал его умереть с прощением на устах.

Холодным утром де Боно старательно потирал руки по пути от машины к ряду школьных стульев, к которым всех их должны были привязать спиной к взводу, вызванному для расстрела. Чиано, полностью овладевший собой, указал на правое кресло и произнес обращаясь к де Боно: "Это по праву ваше место, маршал".

"Не думаю, что высокое положение может иметь какое-либо значение в том путешествии, в которое мы скоро отправимся", - отвечал ему маршал.

Маринелли снова потерял сознание и его пришлось нести до кресла, Паречи снял с себя подбитое мехом пальто и предложил солдату, который его привязывал; Готтарди что-то нашептывал, возможно молитву. Небо было затянуто облаками и фотограф Мюллер усомнился в качестве снимков. Когда он устанавливал свою аппаратуру, де Боно воскликнул: "Да здравствует Италия!", "Да здравствует Италия!" - подхватил и Чиано.

Прозвучал приказ стрелять, в последний момент Чиано удалось высвободиться от веревок и обернуться лицом к стрелявшим. Они плохо прицелились и командиру взвода пришлось подойти к Чиано, чтобы выстрелить ему в голову. Фотография Мюллера получилась достаточно четкой, чтобы показать совершенно спокойное, почти безмятежное лицо осужденного.

"Нас всех смыло одним штормом, - сказал Чиано священнику. - Передайте моим детям, что я умер без чувства горечи и обиды".

Двумя часами позже Муссолини председательствовал на совещании министров и бесстрастно сообщил им: "Правосудие свершилось".

Как это теперь бывало довольно часто, он провел бессонную ночь. По словам его секретаря Джиованни Дольфина, в час ночи он хриплым голосом осведомлялся по телефону об Эдде и приговоренных к казни в Вероне. В шесть часов звонил генералу Вольфу. Явно стараясь казаться спокойным и уравновешенным, он беседовал с ним в течение часа "совершенно по дружески" и, по свидетельству полковника Дольмана и Мюлльхаузена, главы политического отдела немецкого посольства, ни разу не "упоминал о надвигающейся трагедии". Вольф сказал Мюльхаузену, что по его мнению Муссолини использовал этот разговор, "как средство, позволяющее провести критические часы и не поддаться слабости".

Когда Дольфин пришел сообщить ему, что казнь отложена, он пробормотал что-то в ответ, продолжая писать за своим столом. Секретарь понимал, каких огромных усилий стоило ему это внешнее безразличие. Через час ему сообщили, что предатели казнены, и Муссолини выслушал это сообщение в тишине, стараясь не проявлять тех эмоций, которые, - как думал Дольфин, - он явно испытывает. "Я никогда не жаждал крови, - произнес Муссолини раздраженно накануне вечером с оттенком извинения в голосе. - Что касается Чиано, то для меня он уже давным-давно умер. Теперь же, - сказал он кратко и сурово, - я рад узнать о том, что его зять и остальные приговоренные умерли как хорошие итальянцы и фашисты".

СНОВА С СЕМЬЕЙ И КЛАРЕТТОЙ ПЕТАЧЧИ

Когда Муссолини играл на скрипке, он говорил: "Это позволяет мне заглянуть в вечность. Когда я играю, мир удаляется от меня". Он играл без изящества, но в его исполнении проявлялась какая-то торжествующая сила, иногда и дикая истерия, отражавшая агонию крушения исполина. "Он даже в музыке - диктатор, не признает ни стиля, ни формы, - говорит Маргарита Сарфатти. - "Владея средствами выразительности и техникой, он игрет на собственный лад". Часто по вечерам на вилле Фельтринелли Муссолини запирался от всех, чтобы сыграть некоторые из любимых им вещей Бетховена, Вагнера, Шуберта и Верди. Иногда, стоя в одиночестве в саду на фоне розовых мраморных стен, как бы образующих декорации, он играл с той неистовой силой, которую немецкие патрульные принимали за проявление гениальности. Однажды после воздушного налета Муссолини играл немецким офицерам в разрушенном доме отрывки из скрипичного концерта Бетховена, а когда он кончил и присутствовавшие стали аплодировать, закрыл глаза, словно пребывая в экстазе.

Дуче после своего заключения особенно нуждался в эмоциональной разрядке, которую давала ему игра на скрипке. На него давила удушливая атмосфера собственной семьи, все члены которой начиная с января 1944 года большую часть времени проводили на вилле - нелюбимый и заносчивый Витторио с женой и детьми, вдова Бруно Джина и её дети, школьник Романо, его третий сын и Анна Мария, младшая дочь Несколько лет Витторио безуспешно работал в кинобизнесе. Затем перебрался в Южную Америку. Анна Мария вышла замуж в Италии. Романо занялся музыкой. Здесь же жили профессор Захариа и лейтенант Дихерофф - двадцатидвухлетний офицер связи, находившийся там по распоряжению Гитлера. В своих дневниках Ракель пишет о счастливой атмосфере, но немцы так не считали. Романо учился игре на аккордеоне, нестройные звуки которого наполняли весь дом, невестки часто ссорились. Витторио вынудил отца взять в качестве личных секретарей себя, кузена Вито и двух своих друзей вместо прежних, по его мнению - некомпетентных служащих. Внуки с шумом и визгом носились вокруг дома, призывая "дедушку дуче", сама же Ракель выражала свое недовольство то угрюмым молчанием, то потоком упреков и жалоб. Ее мучило содержание анонимного письма сообщавшего о том, что Кларетта Петаччи, которая, как она полагала, навсегда исчезла из жизни её мужа, теперь снова к нему вернулась и живет на вилле у озера. Ракель узнала о Кларетте в ночь 25 июля, когда, покинув виллу Торлониа в страхе перед погромом, она поселилась в домике привратника, и один из слуг посочувствовал тому, что муж давно ей изменяет.