Прошла зима 1943 года, наступила весна. Заговоры - антироялистские, антифашистские, антигерманские - множились и разрастались.

Муссолини же продолжал игнорировать все доходившие до него сообщения подобного рода. Ракель говорила ему о получаемых ею предостережениях, но он уговаривал её не паниковать; то же самое делала его сестра Эдвига, но он и её просил не драматизировать ситуацию. В апреле испуганная Анджела Курти пришла сказать Муссолини, что король частенько принимает не только диссидентствующих генералов, но и политиков антифашистов, однако Муссолини, будучи уверен, что двор глух к мнению либеральной общественности, ответил, что он полностью доверяет королю и уверен в его лояльном отношении.

В годовщину взятия Аддис-Абебы Муссолини вышел на балкон Палаццо Венеция, чтобы выступить перед народом, собравшимся внизу на площади. "Я чувствую, что ваши голоса наполнены непоколебимой верой, - кричал он с юношеским вдохновением. - Не бойтесь и боритесь за победу. Все ваши жертвы будут вознаграждены. Это так же верно, как то, что Бог справедлив, и Италия бессмертна".

Вдохновленный криками толпы, он вернулся обратно в комнату, двери которой закрылись за ним. Тогда казалось невероятным, что это было его последнее публичное выступление в Риме. Двери эт теперь уже никогда не откроются перед ним.

Через два дня энтузиазм дуче угас. В течение нескольких дней все силы Тройственного союза, дислоцированные в Африке, оказались пленены и угроза высадки на противоположном побережье Средиземного моря стала реальностью. Гитлер считал, что она будет проведена в Сардинии, по мнению Муссолини - на Сицилии. На совещании генералитета на вилле Торлониа он заявил, что высадке необходимо противопоставить сильное сопротивление, ибо ни о политическом урегулировании, ни о сепаратном мире речи идти не может. 10 июля после ожесточенной бомбардировки наступление началось. Несколько дней войска союзников шли по равнинам Катаньи, и всю эту неделю Муссолини то пребывал в состоянии напускного спокойствия, то преисполнялся нескрываемой злобой по отношению к отступавшим итальянским войскам.

Король, настроение и поведение которого менялись столь часто, что заговорщики уже начали сомневаться, займет ли он когда-нибудь хоть какую-то определенную позицию, наконец решил, что откладывать больше нельзя. Независимо от фашистов, с которыми по-прежнему поддерживались необходимые контакты, он, по совету генерала Кастельяно и герцога д'Аквароне, решил арестовать Муссолини в понедельник или в четверг, когда тот придет в Квиринальский дворец или на виллу Савойя для обычной аудиенции.

СВЕРЖЕНИЕ ДУЧЕ

Отрешение от власти дуче и его арест все же состоялись, несмотря на предупреждения жены и любящих дуче женщин. Это произошло на заседании Высшего фашистского совета. Главным действующим лицом на на нем стал министр юстиции Дино Гранди. Он подготовил к заседанию Совета меморандум, одобрением которого и явилось бы фактическое отстранение дуче от дел.

Готовясь к заседанию, Гранди надел черную форменную рубашку, известную как "сахарка", - такую форму Муссолини приказал носить всем членам Совета, - положил в карман пистолет, а в портфель сунул несколько гранат. В половине пятого Дино вышел из квартиры и отправился в палаццо Венеция, где во внутреннем дворике встретил нескольких знакомых из фашистской милиции. Остальные милиционеры находились внутри помещения. "Вы прекрасно сделали, поговорив с ним, - со злостью промолвил Боттаи. - Это конец всем нам". Гранди подумал об этом же. Ему и вправду стало казаться, что живым он отсюда не уйдет.

Муссолини все ещё находился в своем кабинете. Он пообедал на вилле Торлониа, где "все было, как всегда" (так записала в дневнике Ракель). Казалось, сообщения о заговорах против него были дуче безразличны. За четыре дня до заседания Совета, когда служанка повязывала ему перед обедом салфетку, Ракель сообщила дуче, что ей передали список людей, которых Бастианини снабдил паспортами и, по её мнению, "давно пора предпринять что-то против Чиано, Гранди, Бадольо и компании". Но он снова не внял предостережениям, сказав, что его больше всего беспокоят американские танки, а не интриги кучки итальянцев. Теперь же, когда он отправлялся на Великий совет, Ракель снова сказала ему: "Арестуй их всех до открытия заседания". Не отвечая, он поцеловал её и направился к поджидавшему его автомобилю, зажав под мышкой распухший портфель. "Он действительно верит, что все складывается к лучшему", - записала в свой дневник Ракель сразу же после ухода мужа.

Не глядя на членов Совета, вскочивших при его появлении, Муссолини уверенно, как и всегда, вошел в зал заседаний. Скорца прокричал: "Салют Дуче!", и все громко ответили: "Мы приветствуем его". Однако дуче не выказал радости от столь поспешно заявленной готовности встретить его традиционным фашистским приветствием и уселся за стол, сохраняя на лице сердитое выражение. Опустившись на стул, Муссолини вздрогнул от боли - язва беспокоила всю ночь. Кларетте Петаччи он сказал об этом, когда та позвонила ему утром.

"Что же будет, если ты болен в такой день?" - спросила она.

Со свойственным ему самомнением, которое не могла смягчить даже ирония, он ответил: "Я буду сильным и смогу управлять ситуацией как всегда".

Сидя в своем кресле и слушая, как Скорца делает перекличку, доставая бумаги из портфеля, положенного перед ним на стол главным церемониймейстером Наваррой, сурово нахмурившись и выставив вперед челюсть так, что казалось, как говаривала одна из его любовниц, будто все лицо "уехало" вперед, Муссолини и впрямь производил впечатление человека, способного управлять ситуаций. В отличие от других, одетых в черные "сахарки", Муссолини облачился в серо-зеленую форму фашистской милиции, призванную продемонстрировать его отчужденность и превосходство над остальными. Ведь он - Дуче. Стол, за которым сидел диктатор, заметно возвышался над остальными, служил той же цели. И над всем этим стояли привычки, отношения, воспоминания и страхи двух десятилетий фашистского режима. Человек, взиравший на остальных с высоты своего положения с необычайной свирепостью был - в глазах Боттаи - прямым воплощением фашизма.

И все же на Совете приняли меморандум об отстранении Муссолини от власти.

На следующий день состоялся его визит к королю.

После позднего ланча на вилле Торлониа, во время которого дуче проглотил лишь чашку супа, он надел темно-синий костюм, в котором собирался идти на аудиенцию. Секретарь сказал ему, что на вилле Савойя носят гражданскую одежду, что показалось подозрительным бдительной Ракель.

"Не ходи, Бенито, - умоляла его она. - Ему не следует доверять".

Этим утром в кабинете дуче Кларетта произнесла те же самые слова. "Я умоляла его не ходить, - сказала она Наварро, - но он не послушал меня".

Не послушал он и свою жену. У Муссолини вообще не было чувства опасности. Возможно, король и отберет у него звание главнокомандующего вооруженными силами, однако ничего более серьезного не случится. Около трех часов он подумал о предложении генерала Гальбиати ввести в Рим некоторые механизированные подразделения чернорубашечников, стоявшие в Браччиано. Но было слишком поздно. Дивизион "Гранатьери" уже получил от генерала Кастельяно приказ прибыть в Рим, а распоряжение Гальбиати, предназначенное чернорубашечникам перехватили.

Примерно в полчетвертого Гальбиати вышел из виллы Торлониа. Муссолини по-прежнему чувствовал себя абсолютно уверенно. Последнее, он чем он информировал Гальбиати, это о желании получить от короля согласие на назначение трех новых членов правительства.

В тихий и знойный воскресный вечер машина Муссолини выехала на по почти безлюдную улицу Салариа и, миновав открытые чугунные ворота, остановилась на площадке у портика перед виллой Савойя. Водитель Эрколе Боратто с удивлением отметил, что король в форме маршала Италии стоит на лестнице с сопровождавшим его адъютантом. Он сошел, чтобы приветствовать прибывших, улыбался и протягивал руки. Ни с чем подобным Боратто до сих пор не сталкивался. Король и Муссолини направились в виллу рука об руку. За ними шли адъютант и Де Чезаре; Боратто в это время отгонял, как обычно, машину за угол. Он увидел, как четверо мужчин вошли в виллу, и уселся в ожидании. В машине было нестерпимо жарко, однако, подобные встречи длились обычно не более четверти часа, так что он надеялся скоро вернуться домой. Ждать действительно пришлось недолго. К шоферу подошел офицер полиции, чье лицо показалось ему знакомым, и, наклонившись к окну, сказал: "Эрколе, тебя к телефону. И поторопись! Я пойду с тобой. Мне тоже надо позвонить".