Роскошный отлив ночи не пощадил ни воображаемого моря, ни реальных деревьев и домов, преобразив их в полуразвалины, ни покосившиеся фонари. Все эти детали декораций, разными голосами кричащие об одном, о безнадёжной и подлой нищете. Роскошь нищеты, определила она, жалкий удел. И поучительный: при всех твоих тягостях, дорогая, тебе везёт, тут ты только в гостях... И это всё, снова её ассоциации прервались, ни шагу дальше. Экзерсис второй, позиция по счёту также, вроде, не первая. А по сути почти тождественное её повторение, если эта суть - ничуть не изменившиеся, разве что ещё упростившиеся ощущения. Простоту эту нисколько не усложняет новая деталь в пейзаже: удаляющаяся в платановую аллею, в тёмное ничто, как паук во тьму скальной трещины, сутулая спина одинокого прохожего в чёрной кепке. Театр действия, называется... а где оно, это действие, вот это томительное удаление единственного его участника оно и есть? Тогда лучше бы и его не было, а иллюзия объяснилась бы применением ловкого приёма, использованием некачественных светофильтров, таким безнадёжным горбом согнута эта спина.
День предстоит тяжёлый, это уже ясно. Следует поторопиться, незачем затягивать неприятные, но неизбежные процедуры. Что сказал Маркиз Святого Писания, сразу налево и за угол? Значит, вдоль этой изъязвлённой жаром известняковой стены. При дневном свете они просто бросаются в глаза, эти язвы. Да, и тут садист не соврал: вон и вывеска цирюльни. Вернее - подражание вывеске, бледносерая надпись в рамочке прямо по камню: BOTTEGA DEL BARBIERE. Осталось только перейти на ту сторону знакомого переулка. Возможно, за её приближением уже и наблюдают оттуда. А из комиссариата? Вряд ли, дрыхнут так, что и мочатся, наверное, уже под себя: лужа под их окнами почти просохла.
Она подстегнула себя и ринулась на другой берег переулка бодрым парадным аллюром. Но нога подвернулась на неровном булыжнике, и чтобы не упасть пришлось проделать сложный пируэт. Как следствие, на берег она выбралась уже будничным галопом.
Ставни, конечно, и тут закрыты, но это вовсе не значит, что цирюльня не работает. У их традиций всё-таки есть основания: нельзя ни на миг впускать в дом жуткий свет снаружи. К тому же, в полутьме, и впридачу - в затемнённых очках эта тесная конура выглядит не так убого. Два протёртых кожаных кресла, жёлтые бра, точно такие, как в гостиничной комнате, только на каждой стене по штуке. А у зеркала, перед вертящимся креслом с подголовником - сразу два, по бокам. Зеркало, конечно, тоже тройное. На центральном, в котором ночью появлялась точнейшая твоя ипостась, близнец ты мой, бедняга-сестрица! дешёвые бумажные наклейки с изображениями скорбящей мадонны. Кроме неё, в цирюльне ни единой души.
Зато за распахнутой слева дверью, в соседней комнате, полно людей. У неё невольно напряглись мышцы живота, когда она увидела за дверью столик, на нём высокую бутылку, и за столиком кружком - нет, не толпа, как показалось с первого взгляда, всего лишь четверо, со стаканами в руках.
Все четверо - склонившиеся друг к другу, как заговорщики - точные копии друг друга, все в комичных круглых кепках с заломленными желобком козырьками, крепко насаженными на лбы. Все с проваленными щеками и глазами-пуговками без белков. В одинаковых чёрных, но выгоревших до серости, костюмах. В грубых мятых рубашках с застёгнутыми воротниками, в такую-то жару. Все одинаково небриты, у всех недельная щетина. Неотличимые друг от друга близнецы. Будто реален только один из них, а другие трое - лишь его отражения. Они смахивают на мумий, нет, на рогатых пауков, сошедшихся к центру общей паутины о чём-то сговориться.
В тот же миг, когда она появилась на пороге, все они искоса глянули на неё. Но сразу же вернули взгляды назад. Этого вполне достаточно, её приход замечен - что ж, мол, ещё... И того уже слишком много, что они ради неё прервали свой разговор.
Она приостановилась, чуть приторможенная внезапным гoловокружением: да ты, милая моя, перед ними, застёгнутыми на все пуговицы, в сущности полуголая! Перед ними, чёрными, такая белая, такая... бедная ты моя. Трёх минут в той духовке снаружи оказалось достаточно, чтобы закружилась головка? Тебя даже подташнивает? Только бы не сблевать... от всего этого. Шовинист Энциклопедии оказался прав: морская болезнь. В следующий раз придётся открыть зонтик, даже если и на одну минуту. Она с усилием отвела взгляд от тех четверых. И другим, дополнительным усилием восстанавливая чёткость сознания, уставилась на пятого.
Ага, вот этот и есть, конечно же, padrone di casa, сам цирюльник. Его легко отличить от других, на нём нет кепки. Он без пиджака и хорошо выбрит. Ещё и вымыт, кажется: сияет, как солнышко. Он взгляда не отводит, разве только когда косо поглядывает на тех четверых. Он двигается ей навстречу, и даже что-то говорит, подчёркнуто механической скороговоркой, но что? Гул в ушах мешает разобрать. Она заставила себя слушать.
- Доброе утро, синьора. - Его квакающий тенорок наложился на общий фон: низкий гуд в ушах, словно бы издаваемый всем, что было в поле её зрения. Будто всё оно подспудно вибрировало. - Чем могу служить? Там, на площади, ваша машина? Надо бы в тень... Судя по номеру, вы к нам из Рима? Виноват.
Пока она соображала, в чём цирюльник успел перед нею провиниться, он подкатился совсем близко и развязно завел руку ей за спину. Извинение оказалось предупреждением. Она дрогнула, ощутив на своём крупе чужую горячую ладонь, и на ещё нывшем крестце чужие пальцы. Вышло так, будто он её подтолкнул: она невольно шагнула вперёд, внутрь. А он, втолкнув её, сразу прикрыл за нею дверь. Она, наконец, сообразила, что это простая мера безопасности, чтобы не впускать внутрь жар с площади, и ничего больше. Но всё равно это ей понравиться не могло. Особенно - прикосновение горячей ладони. И поэтому она заговорила резче, чем намеревалась.
- Где ж тут у вас найдёшь тень? Разве что в церковь загнать.
Она не узнала своего голоса, так он успел преобразиться за какую-нибудь минуту: скрипучий, желчный, совсем не её голос - чужой. Связки пересохли и зудели. Проклятая жара. Четверо близнецов в кепках снова уставились на неё, всё теми же непроницаемыми пуговками. И опять отвели взгляды в некий центр, чтобы там по-прежнему их скрестить. Впрочем, этим центром вполне могла быть бутылка, ничего сверхъестественного. Все уже всё знают, решила она. Ещё только утро, пусть и не такое уж раннее, а уже всё про неё знают. Не иначе, четырёхглазый Аргус успел доложить. Вот тебе и одна в городе.
- Вы остановились в гостинице? Надолго к нам? - продолжал цирюльник. У него были весёлые, нахальные глаза, когда он смотрел на неё. И серьёзные, когда он поглядывал на тех четверых.
- Зависит, - выдавила из себя она, переводя дух. И продолжила скороговоркой, то ли подхватывая его манеру, то ли потому, что уже не в первый раз говорила это: - Как дело пойдёт. Я, собственно, к вам с вопросом. Вы, конечно, всех тут знаете, работа у вас такая, да? А я собираюсь делать свою работу, познакомиться с обычаями, обрядами, поглядеть на местные ремесленные изделия, их обычно называют народным искусством, поискать старинные предметы обихода - какой-нибудь антиквариат. И ещё - фольклор, песни-танцы. Я хочу встретиться с местными музыкантами, теми, у которых побольше знаний и опыта.
Ощущение повторяемости, занудного возвращения одного и того же, с каждым новым повторением укреплялось. Так с каждым новым махом убыстряется движение качелей, и с каждым убыстрением преодоление пространства даётся качелям проще. Но вот тут уж точно - ничего сверхъестественного, спохватилась она. В прошлый раз это было ни во сне, ни за двадцать лет, ни в другой жизни: всё это ты, милая, говорила несколько минут назад очкастому мерину. А он, как он возмущался, когда решил, что его подбивают на донос! Точно, этот Шпион Энциклопедии успел забежать вперёд, сострочил кляузу. А сам ведь предлагал ей пожаловаться тут на него!.. Хороша бы она была, если б последовала такому cовету.