Глядя вслед ему, Билл сказал:

- Славный парень. Его однажды сбили, мы его отвоевали у чарли с вертолетов, они чуть было не взяли его в плен. Так что же будете пить?

- Виски, - сказала Сара.

- Ого! - сказал он и, быстро взглянув на Сару, снова покраснел.

"Мальчик не знает, как подступиться, - подумала Сара. - Он сам этого хотел, - вдруг подумала она, увидев лицо Эда. - Он сам хотел, чтобы я спала с другим. Тогда ему было бы легче перед собой. И со мной тоже ночью. Он сам говорил: ничто так не возбуждает, как порочность и доступность".

- Я и так пьяна, - решила она помочь Биллу и густо покраснела. - А если я выпью еще - вам придется тащить меня на себе.

- Я оттащу, - сказал Билл и начал суетливо искать глазами кельнера, я оттащу, не беспокойтесь...

01.59

Степанов сидел на большом теплом камне и смотрел на пыльную полосу Млечного Пути. Пересекая Млечный Путь, излучая пульсирующий зеленый свет, медленно пролетел чей-то спутник.

Степанов слышал у себя за спиной плеск воды и тихий смех Кемлонг. Она провалилась в болото и сейчас, взяв у него фонарик, пошла мыться в маленьком озере. Она положила фонарик на камень, чтобы мыться не в полной темноте. Степанов чуть обернулся, доставая из кармана сигареты, и увидел в луче света Кемлонг.

- Холодно? - спросил Степанов.

- Что?

- Я спрашиваю: не холодно?

Она обернулась на его голос, доверчиво посмотрела в темноту и ответила:

- Сначала всегда бывает холодно, а после тепло.

Степанов вспомнил венгерскую художницу Еву Карпати. Она была похожа на Кемлонг такой же - через край - женственностью и при этом застенчивостью ребенка, считающего себя уродцем. Степанов испытывал чувство острой жалости к таким женщинам: он видел их в старости, и в нем все сжималось от гнева - нет ничего беспощаднее и холоднее времени. Оно ничего не жалеет; безразличие времени казалось Степанову унизительным и неразумным. "Остановись, мгновенье!" - так и осталось заклинанием поэта. Можно остановить коня или ракету, несущуюся со скоростью звука. Нельзя остановить время.

Ева Карпати водила Степанова по своему крохотному ателье и показывала картины, смущаясь того, что она ему показывала. Картины ее были прекрасны: синий, таинственный, грозный лес и девушка с голубыми голубями в нежных ладонях, или сумеречное туманное утро и лицо той же громадноглазой девушки в чердачном окне, и красные черепицы, по которым ходят белые атласные голуби.

Оттого, что она смущалась своего искусства, она писала редко, то и дело бросая кисть. Иногда она резала уже готовые холсты и не заходила к себе в ателье месяц, два, а то и полгода.

- Надо все это вообще кончать, - сказала Ева Степанову. - Хватит.

- Почему?

- Так... Скучно все это... Сейчас можно писать как угодно, но только не скучно.

- Ева, эта живопись прекрасна.

- Да ну... Я знаю, отчего ты говоришь так...

Она ушла в магазин - купить масла, чтобы сделать яичницу. Степанов сел к маленькому столу, покрытому клеенкой, измазанной краской, и написал тогда стихи - первые в жизни...

- Кемлонг, - сказал Степанов, - вылезай. Замерзнешь.

- Вода теплая, - ответила она. - У меня только макушка мерзнет.

- А почему ваших детей запрещено гладить по голове?

- Так ведь на голове у каждого ребенка - Будда. Его Будда. Можно столкнуть Будду. Кто ж тогда будет охранять ребенка?

Степанов улыбнулся: "Нет ничего прекраснее доверчивости взрослого человека. Когда во взрослом живет дитя - такому можно верить".

Вдруг где-то рядом неожиданно возник грохочущий рев: он возник из тишины. Ничего промежуточного между полной тишиной и ревом не было.

- Самолеты! - крикнул Степанов и побежал к озеру. - Кемлонг! Самолеты!

Грохот был ярко-белым. Все вокруг высветилось неживым, контрастным светом, а после землю резко тряхнуло, и стало темно, и эту темноту запоздало рвануло красное длинное пламя. Он увидел Кемлонг - она бежала к нему и тоже что-то кричала, а потом упала на землю рядом с ним, и тут небо снова было разорвано ревом самолета, заходившего в пике. Степанов подмял под себя Кемлонг, и снова стало светло, и он почувствовал, как мелко дрожит девушка. Громыхнуло еще два взрыва, и он закрыл ее голову руками, потому что боялся, что осколок разобьет ей лицо. Она, верно, тоже боялась, что его прошьет осколками, поэтому она закрыла ладонями его голову. А после стало тихо-тихо, и рев самолета исчез так же резко, как и появился минуту назад...

02.17

"Все равно я без нее не смогу, - продолжал думать Эд. - Хотя именно она подвела меня к тому, что было с другими женщинами. Она виновата и в этом, потому что сказала, что ей не хватает. Как только мужчине скажут, что его мало - он погиб. Проклятый Фрейд".

Эд снова включил свет и закурил. Файн по-прежнему плескался в ванной комнате.

"Сейчас я поеду за ней, - вдруг понял он, и сразу ему стало легко, и он улыбнулся. - А завтра мы улетим, и пусть все катится к черту - вместе со страховым полисом".

Он быстро поднялся с кровати и забарабанил в дверь ванной комнаты.

- Э, Файн! Ты не утонул?

- Да. А что?

Оттого, что он решил поехать за Сарой и привезти ее сюда, ему стало так радостно, как уже давно не было.

- Вылезай и приготовь нам что-нибудь перекусить. И выпить.

- Жрать на ночь?

- Скоро утро. Я привезу даму.

Файн выглянул из ванной. Длинный, нескладный, он обвернулся в белую короткую простыню и поэтому был похож на римского диктатора.

- Кого ты собираешься притащить?

- Сару.

- Уже началось?

- Что - началось?

- Сумасшествие. При чем здесь Сара?

- Она прилетела сегодня вечером с твоими коллегами женского пола. А завтра мы улетим домой. Сейчас я ее привезу.

- Ну хорошо, - сказал Файн, - только у меня туго с едой: какие-то орешки и пара банок консервов.

- Ничего. Сделай это красиво, и я привезу чего-нибудь.

- Ты решил помириться?

- Да, а что? - ответил Эд, зашнуровывая ботинки.

- Не передразнивай меня. Манера переспрашивать пришла ко мне от телевизионных дискуссий: когда я переспрашивал, у меня оставалось лишних десять секунд на обдумывание.

- Что ты мог обдумать за десять секунд?

- Чудак, - ответил Файн. - Глупый чудак, из секунд сложена история человечества. Пренебрежительное отношение к секундам - проявление примитивизма.

- Хитрый ты парень, а?

- Я умный, - ответил Файн и ушел к себе в номер.

- Слушай, - крикнул вдогонку Стюарт, - ты умеешь формулировать. Сформулируй раз и навсегда: что может дать семье счастье?

Файн вернулся, сел рядом с Эдом на краешек кровати и ответил:

- Я развелся с тремя женами, а от четвертой сбежал сюда. Могу тебе сказать точно: ни ты, ни я никогда не дадим счастье семье, потому что мы пускаем дым ноздрями, желая удивить мир. При этом мы хотим, чтобы жены нас понимали - во-первых, преклонялись перед нами - во-вторых, принимали все наши сумасшествия - в-третьих. А жене надо только одно: чтобы она со страхом высчитывала свои сроки и боялась только одного - не вовремя забеременеть. Тогда в семье будет счастье, потому что усталая женщина хочет спать, а не выяснять отношения.

- Ты скотина, Файн, - ответил Эд. - Ты злая, циничная скотина. Готовь стол, я через двадцать минут вернусь.

02.26

В баре по-прежнему гремела музыка. Сары за столиком не было. Эд увидел за тем столиком мадам Тань.

- Хэлло, Тань, - сказал он, - вы сегодня очаровательны. Где Билл?

- Мы договорились увидеться здесь, я немного опоздала, и его уже не было. А может быть, он еще не приходил.

Эд поманил кельнера.

- Да, сэр...

- Здесь сидела дама...

- Черная, с голубыми глазами?

- Да. Черная, с голубыми глазами. Это моя жена. Она ушла?

- Я не заметил, сэр. Сегодня что-то особенно шумно. Сожалею, я не заметил.

Кельнер видел, как эта голубоглазая, красивая дама ушла вместе с рыжим пилотом.