Отдельные партии двигались в порядке очереди. Каждую сопровождал член Совета, чтобы не нарушали указанных границ лагеря. Это отнимало столько времени, что дороги превращались в одну сплошную взбудораженную, раздираемую склокой стоянку кочевников. Нередко после целого дня ожидания только к ночи удавалось беспрепятственно проехать.

На равнину, сотканную из сплошного серебристого света, вступали как в сновидение, и многие, дотащившись до своей стоянки, опускались на землю, молитвенно сложив руки, молча взирали на строгие очертания Олимпии, вслушивались в тишину, напоенную росой, бедные животные, измученные ярмом, которое позабыли с них снять, жалобно стеная, тыкались им в головы своими влажными ноздрями.

Пока не заходила луна, спать никто не ложился.

Тысячи глаз провожали молодой месяц в его коротком странствии по небосводу. Отражаясь в зрачках, он утрачивал свои подлинные очертания, слишком простые и вместе с тем загадочные.

Одним богиня Селена показывала золотую диадему на темных волосах, другим венок из серебристых листьев или же факелом освещала себе путь во мраке ночи. Видели ее мертво поблескивающий глаз, безукоризненную белизну щеки, полоску лба из-под приподнятого покрывала. Ее отправляли в пещеры, затерянные далеко в горах, или же на берег потока, который опоясывал землю. Она ехала в повозке, на быке, на лошади, на муле, на белорунном баране.

"Многоименная", она родилась от титанов, Гипериона и Тейи или опять же от Гелиоса, который где-то в другом

месте считался ее братом, а подчас и мужем. Она ускользала от людского воображения, как и ее свет, переливающийся среди морских волн светозарными сплетениями змея. Для многих чистая и непорочная дева, она в Немее считалась матерью чудовищного льва, в Аркадии - любовницей лесного Пана, а людям из карийской Гераклеи известен был некий грот на горе Латмос, где Селена каждую ночь склонялась над беспробудно спящим Эндимионом[34].

Но здесь, на земле Элиды, где Эндимион почитался одним из первых царей, Селена родила ему пятьдесят дочерей, пятьдесят месяцев восьмилетнего цикла, священного круга двух олимпиад, и как раз теперь последняя ее дочь во время "девического" месяца парфения спешила к своему полнолунию.

II. Под пологом палаток

В речной долине выросло громадное и красочное поселение. Густо сгрудившееся около священного округа, оно было свободнее в отходящих от центра ответвлениях, которые, впрочем, с каждым днем все больше заполнялись. Круглые или четырехугольные кожаные и полотняные разноцветные палатки объединялись по общинам, отделенные друг от друга узкими проходами. Родственные общины держались вместе, и такие укрупненные территории образовывали как бы целые государства - здесь можно было увидеть Аттику, Лакедемон, Беотию, Сицилию, сотни границ греческого мира отстаивали свою независимость в этой тесноте.

Велик был, однако, соблазн их нарушить. Неожиданно теспиец отправлялся на поиски топора, и, хотя у него в палатке имелся свой собственный, он приносил его от византийцев, мессенец обнаруживал свою собаку в далеком Эпире, остров Самос поил водой Массилию. Исполнялось как бы нечто вроде детского сна, словно у ног вырастали Гермесовы крылья. Мир изменил свои масштабы. Наконец-то можно было пройти его вдоль и поперек, надышаться запахом чужбины.

Каждый лагерь сохранял свой неповторимый облик. Расположение палаток, расстановка повозок, место для свалки, незначительные детали в кажущемся единстве бессознательно выказывали своеобразие страны, откуда происходили. В этом угадывался ритм гор, долин, побережий, животные тянули головы в разные стороны, словно угадывая направление родных коровников и конюшен. Одежда людей была рассчитана на самые различные климатические условия, аркадийцы со склонов горных вершин не расставались с кожухами, вокруг бронзовой наготы жителей Ливии простиралась пустыня, в которой нет ни воды, ни дождей, ни капли росы. И каждый как бы принес с собою воздух родной земли, он улавливался в запахах лагерей. Он шел неведомо откуда, от людей, от утвари, из раскрытых палаток, пробивался из опилок и мусора, где отдавали свое последнее дыхание листья, стебли трав, засохшие цветы, прихваченные вместе с поклажей. Случалось, что из складок накидки, долго пролежавшей в сундуке, вылетал мотылек, оставляя кокон, вплетенный в нитки шерсти, и трепетал, переливаясь необычайной окраской, словно дух неведомого континента.

Многообразие обычаев выказывалось в любом поступке. В человеческих жестах находили свое отражение зоны, параллели и меридианы, в них проявлялся образ жизни пастухов, землепашцев, купцов, мореходов; вертел в руках спартанца издавал стремительный шелест копья, аргосец восседал на табурете, словно на лошади, жителя лесов узнавали по беззвучным шагам. Но вся Греция, несмотря на свое многообразие, казалась почти монолитной среди фантастической стихии колоний: Африка, Иберия, Галлия, Иллирия, Италия, Скифия, Сарматия, Сирия, Египет своим дыханием из самых глубин собственной загадочной истории и цивилизации накрывали эти сотни греческих городов, цепочку хрупких звеньев, зацепившихся за их побережье. В каждодневном соприкосновении с варварами, на караванных путях, в толчее портовых городов человек впитывал их мысли, суеверия, пороки, как уличную пыль, проникающую во все поры тела. Его душа покрывалась причудливым орнаментом, улыбка, взгляд, жест выражались словно с помощью знаков неизвестного алфавита. Но подчас достаточно было увидеть узел на веревке или контуры горшка, заметить ничтожную морщину, прищур век, как следствие глубокой и скрытой бури чувств, чтобы среди этих арабесок и вензелей распознать чудесную братскую схожесть.

Тысячи неожиданностей разделяли и вновь сближали людей. Здесь было представлено бесчисленное количество наречий и говоров, язык колоний заглушали сорняки чужих слов, все это порождало удручающие недоразумения. Обычный предмет, обиходная утварь внезапно превращались в загадку, которую невозможно было разгадать в разных концах этого обширного лагеря. Ударения, согласные, придыхания, грамматические роды подчинялись непостижимым капризам, невозможно оказывалось доверять даже гласным, настолько значительно видоизменялись они при раскрытии рта, движении губ, сжатии зубов. От слов часто оставался голый костяк, сама сердцевина звука, которому далекие века поверяли сокровенный смысл предмета. Но как быстро и горделиво крепли эти отростки в речи и сердце. Однажды услышанные и понятые, они выявляли свои корни, давали новые побеги, распускали пышную листву, которая отбрасывала великолепную тень, тень пространства и времени.

В светлом ощущении сообщества угадывались очертания древнего бытия, когда еще все племена жили вместе, когда подобный лагерь, окруженный шумом северных степей, влиял на решения о переселениях и завоеваниях. Где и когда это было? Ни одно воспоминание, ни один миф ни слова не говорят об этом. Но ведь царили такие времена, когда ни дорийцев, ни эолов, ни ионийцев не существовало, а был единый народ, связанный теми же сухожилиями, которые и теперь способны передавать мысли по разнозвучащим губам. Откуда бы иначе рождалось это удивительное ощущение тепла, которое, можно сказать, проникает в самую душу даже при еле слышном шорохе живущего рядом.

Многие знали друг друга по предыдущим Олимпиадам, встречались приятеля по каким-то совместным приключениям, вспоминались лица, виденные в далеких портах, в полуосвещенных трактирах, вновь сходились самые глухие тропы, на которых однажды случайно пересеклись чьи-то судьбы. Поминутно раздавались радостные возгласы.

- Кого я вижу? Невероятно, клянусь Зевсом!

- Тебе, кажется, снова пришлось пережить бурю?

- И какую! Я уже слышал голос сирен.

- Да, да! В наши годы не мешало бы остаться дома.

- Нет, невыносимо представить, что умрешь в постели, в которой ты явился на свет.

- Что ты там рассуждаешь про годы!..